Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

Встрепенулся и подумал, что я все же более христианин, нежели Роджер Мэннерс, поскольку в смерти горбуна Роберта Сесила, 1-го графа Солсбери, лорда-секретаря при покойной королеве и лорда-казначея при нынешнем короле Якове, ничего радостного не нахожу; предпочитаю свадьбы и рождения.

Потом представил себе, как зло накинулся бы на меня Роджер: «Бодрое урчание пустого брюха – сомнительная острота. Но копыта, поросшие мхом… значит, зеленые… эк, куда тебя занесло! Такое освистали бы и в “Глобусе”, и во втором твоем театре, “Блэкфрайерсе”. Мне, кстати, казалось, что назвать театр “Черные монахи” – в честь расположенного когда-то в том месте монастыря – это верх безвкусицы и превзойти такое невозможно. Но “зеленые копыта”… Ты превзошел, мои поздравления!»

Как же на душе стало погано, а потому пришлось отпить глоток воды из бутыли, иначе не избавился бы от ощущения, будто рот мой – это переносная бадья, в которую состоятельные господа, когда им вдруг приспичит, мочатся прямо на улице!

Отпил. Но полегчало не после этого, а когда стал мечтать о том, как, услышав поносящие меня, Shakespeare-джентльмена, слова ее мужа, Shakespeare-лорда, очнется от сомнамбулических мечтаний Shakespearе-леди… и на первой же гласной голосок ее зазвенит, как колокольчик, который внезапно извлекли на свет божий из бездонного сундука: «Ты несправедлив, Роджер! Когда лошади долго пасутся на весеннем лугу, их копыта зеленоваты от сока приминаемой свежей травки».

Что, чертов лорд, съел?! А вам спасибо за заступничество, миледи Элизабет! Спасибо, Бетси, – так я называю вас мысленно. Но только мысленно!

Я – джентльмен, а не вертлявый французский дворянчик, чтобы амикошонствовать с великой дочерью великого человека… Есть у них, у вертлявых, такое же вертлявое словцо – «амикошонствовать»… нет чтобы сказать попросту: «быть запанибрата»…

Хорошо еще, что жажда не донимала – наполненная в Харлоу бутыль с водой пустела медленно. Конечно, будь она наполнена сладким хересом, пустела бы быстрее – но в «Митре епископа» это обошлось бы мне в полукрону, хотя успей я наполнить такую же бутыль в Лондоне, в таверне Марко Луккезе на Харт-стрит, с меня взяли бы только два шиллинга.

Откуда в вас столько безрассудного корыстолюбия, придорожные крысы? Почему вы решили, будто сэр Уилл Шакспер согласен переплачивать целых шесть пенсов?! Да, помнится, трактирщица, вообразив, будто это приведет к благим для ее кошелька последствиям, весьма искусно вертела передо мною пухлым задом… Только ведь, проказница ты блудливая, сэру Уиллу Шаксперу в июне 1612 года было уже сорок восемь, и он отлично понимал, что к чему в этом лучшем из миров и, главное, что почем! Понимал, в частности, что зад любой, абсолютно любой пухлости стоит дешевле шести пенсов!

Однако в силу этого понимания приходилось с раннего утра обходиться водой из ручья, все еще прохладной, хотя июньский денек выдался на редкость жарким.

Жарким, как очаг, любимое мое место в доме Роджера на Сент-Эндрюс-стрит.

Как очаг, на котором – надеялся я – поспеет к моему приезду ужин, которым – надеялся я – мой измаявшийся желудок вполне утешится…

«На котором… которым…» – вот же ведь сам, без колкостей Роджера, понял тогда, что фраза не сложилась. «Ну так и черт с ними, фразами – и с гладкими и с корявыми! – решил категорически. – Главное, на столе найдется место и для вкусной еды, и для столь ценимого мною и сэром Джоном Фальстафом сладкого хереса, и для моего именного кубка, огромностью своею не соответствующего прочей изысканной сервировке».

Именно поэтому я всегда пил из него с особым удовольствием.

Однако на почтовой станции Кембриджа меня ждало подлинное бедствие!

…Ежели «вскарабкаться на» отражает результат мучительно медленного подъема, то можно ли, основываясь на том же инфинитиве «карабкаться», как-нибудь означить мучительно медленный спуск?

Даже если и нельзя, все же попробую, хотя тогда, в июне 1612 года, не пробовал – было не до инфинитивов и какого-либо словотворчества.

Так вот: я не смог «скарабнуться» с крыши чертова дилижанса! Более того, даже сползти с нее не попытался! А яркие представители племени придорожно-дорожных крыс – кучер и форейтор, – ссылаясь на мою дородность, отказались сгрузить меня менее чем за шиллинг, то есть за половину той суммы, что я сэкономил, отказавшись от удобного места внутри кареты…

«Так будьте же благословенны мой отменный аппетит и тяга к хересу – но будьте одновременно и прокляты столь разорительные их последствия!» – помнится, стонал я тогда. Стонал еще и потому, что мужланы не спустили меня на землю, не сбросили и даже не сверзили – а буквально сковырнули, нимало не заботясь о моем окаменевшем хребте и онемевших ногах!

Перед тем как сделать первый шаг по неприветливой земле Кембриджа, взглянул на белесое небо – и солнце показалось мне яичным желтком на огромном блюде, по которому растеклась слизь белка. А уже она, переменчиво загустевая то здесь, то там, образовывала неплотные, летучие облака.