Шалинский рейд: роман

А те деревья, что были подальше, что росли рядом с футбольным полем, они почти все уцелели. Те же самые деревья. Теперь они стали старше. Их стволы потолстели. Годовые кольца, помню, мы изучали на уроках ботаники. Годовых колец стало больше. На сколько?..

Я стоял у края парка и поля, на беговой дорожке, на линии, по одну сторону которой было написано «СТАРТ», а по другую «ФИНИШ», только буквы были перевернуты, если смотреть со стороны старта, а со стороны финиша – наоборот, перевернутыми казались буквы старта, я стоял на черте, смотрел в парк, на деревья, видел школу, видел детей, подростков, они вышли во двор фотографироваться на память, синие юбки до колен и брюки, белые блузки и рубашки, банты, алые ленты «ВЫПУСКНИК» через плечо, они смеялись, был май, май, май, снова май, снова последний звонок и выпускной, и школьный бал, и солнце, и синее небо, и цветы, и глаза, сияющие, как солнце, синие, как синее небо, нежные, как лепестки роз, и розы, нежные, как твоя ладонь, к которой я не должен был прикасаться, но ты сама коснулась моей руки и смотрела в мои глаза, и тогда я…

Упал в обморок.

Но я не упал.

Я стоял. Нет, у меня не потемнело в глазах. Скорее, все сияло и искрилось. И было такое… счастье. Знание. Вечность.

Да, доктор, вы совершенно правы. Схожие ощущения описывают больные эпилепсией. Я тоже про это читал… предвестники… да, знаю… это обычно перед припадком. Но у меня не было припадка. Я не упал на землю, не бился в конвульсиях, у меня не текла пена изо рта, и мне не оказывали первую помощь, вытаскивая провалившийся в глотку язык.

Я стоял на этой линии, белой. Я смотрел на школьников. Сначала мне просто стало казаться, что… вот этот кучерявый мальчишка – это же Анзор! Из моего класса. А та рыжая девочка… с двумя хвостиками… конечно, Лариса! В общем, я узнавал своих одноклассников и одноклассниц. Узнавал учившихся в одно время со мной в параллельных классах или на класс – другой младше меня. Всех, кого я мог видеть здесь, на этом самом месте, но тогда.

Двадцать. Ровно двадцать лет назад.

Ровно двадцать лет назад, когда у меня был последний звонок, выпускной школьный бал.

И, доктор, я вовсе не думал, что я и вправду их вижу. Я помнил, что прошло двадцать лет и теперь мои школьные товарищи, те, кто остались живы, выглядят… несколько иначе, да. Как и я сам.

Я понимал, что, наверное, просто похожи… просто случайность… так получилось… или, может, родственники. Даже дети.

Но я вглядывался, я искал еще одного… вы понимаете. Я… искал себя.

Но меня не было.

Все были, а меня не было!

И мне стало грустно, мне даже захотелось заплакать, и я заплакал.

А чтобы никто не видел, как я плачу, ведь это стыдно, я почти что взрослый, скоро окончу школу, а плачу – совсем как ребенок, чтобы никто не видел, я спрятал лицо в ладони.

И тогда ее пальцы коснулись моих. Она ласково отвела мои руки от лица. Я открыл глаза, она стояла передо мной. Я понял, что сижу на трубе. Да, раньше вдоль беговой дорожки на высоте скамейки стояла на бетонных подпорках труба, она отделяла футбольное поле от парка, очень удобная труба, чтобы сидеть, когда сбежишь с уроков, или просто так, а теперь ее не стало, убрали, и вдруг она снова появилась, и я уже не стою, я сижу, как бывало много раз, когда я убегал от шума, гама, суеты, толкотни, учителей, уроков в парк, на трубу, думал, сочинял стихи, или хотелось плакать.

И она села рядом. Не очень близко, нет. Но ко мне вполоборота. И смотрела. И я смотрел на нее. Синяя юбка до колен. Белая блузка. Губы поджатые, распахнутые глаза, синие, синие, си-ни-е! И – бант! Бант в косичке, белый!

Но как это возможно?

Ведь мне скоро сорок, через каких-то три с половиной года, значит, и ей – больше тридцати! Кто же носит банты и косички в таком возрасте?

А у нее не только косички.

Ей едва ли пятнадцать лет!

Да. Если у меня выпускной, значит, ей четырнадцать.

И когда она улыбается, мне становится… о, это чувство не описал еще ни один эпилептик!

Но вдруг страшно. Горько. Безнадежно.

И я говорю, но у меня сухие губы, они едва шевелятся, и слова протискиваются с трудом.

– Лейла… ты… я… ты и я… знаешь… нас… больше нет… мы…

– Нет. Нет! Это неправда! Этого не может быть! Посмотри вокруг – весна, май, солнце, цветы! Юность! Любовь… я тебе никогда не говорила, но… ты ведь сам понимаешь, ты чувствуешь. Ты и я. Все будет хорошо! Разве может не быть? Разве может? Что же такое должно случиться? Что такого может случиться, чтобы вот так все закончилось – и весна, и май, и любовь, чтобы никого больше не было, чтобы любовь стала только памятью, чтобы мы остались только памятью, чтобы не вышли из этого двора, а здесь навсегда, почему, что, что случилось, милый, милый, ми-лый!..

И теперь уже она плакала, слезы текли по ее белому, белому лицу из синих глаз, и синева затуманилась, а я ничего, ничего не мог.

Тогда пришли они.

Адам встал слева от нее, а Артур встал справа.

Они были не в школьной форме. Они были одеты, как солдаты. Их камуфляж был разорван и залит кровью.

– Пойдем, сестра.