Шальная мельница (СИ)

— Не думаю, — отстранилась я назад, выровнялась. — Он другой, не такой ограниченный, как многие здесь. Хотя… почему многие? Почти все. Ты и Хельмут — приятные исключения.

— Анна, — болезненно поморщилась Беата, нахмурила брови, — кем бы ты не являлась в прошлом, и откуда бы не прибыла, не будь столь самоуверенной и смелой. Перемен все боятся, и даже я. Твои речи, иногда, — верная угроза существующей власти. А это никто и никогда не потерпит, даже если с виду будет улыбаться и потакать невинным и безобидным просьбам.

— То, что мы там творили с Хельмутом, — не невинное.

— Вот именно, — резво. — Вот именно. И этого стоит бояться. Твой Генрих может и добропорядочный человек, но он не один там, или, вообще, может быть не тем, кем кажется.

— Хельмут иного мнения, — несмело пытаюсь оправдаться; нервно сглотнула слюну.

— Хельмут многого не знает, и временами излишне доверчив… как и ты.

(похолодело у меня всё внутри)

— Ты же не хочешь сказать, что Хорст… прав?

Ухмыльнулась. Немного помедлила, но все же выдала:

— Увы, Анна. Увы. Если бы это было правдой, я смогла бы нас защитить, а так только приходиться упрашивать быть осторожными. Но если я — не зло, не значит же, что его не существует, и что оно не рядом.

— Но… Wer die Dornen f"urchtet, kommt nicht in den Busch[12]? Твои же слова?

Хмыкнула, улыбнулась та. Закачала головой в негодовании.

— Неужто… этот твой Генрих стоит всего этого риска?

Смеюсь. Лживо качаю отрицательно головой.

— Я этого не говорила.

— А по глазам видно, ох как видно…

— Чушь, — рассмеялась я.

Живо прячу глаза, принимаясь за работу, пристальный, занятой взор себе на руки.

Немного помолчав (и плюхнув, перевернув несколько раз белье на доске), Беата продолжает:

— Нет, я, конечно, рада, что ты им восхищена, — взгляды наши невольно встретились. — Как я когда-то Хельмутом, когда мы только встретились, однако… будь осторожней. Ни к чему доброму это не приводит. Тем более, монах — не слишком разумный выбор…. даже для таких юродивых, как мы.

Прожевав эмоции, я несмело:

— Но он же, прежде всего, — рыцарь, — едва слышно шепчу, отчего девушке, вероятнее всего, приходится читать по губам.

Молча, качает отрицательно головой, опускает виновато на мгновение взгляд.

(выжидаю)

— Он прежде всего — монах. Обет целомудрия, Анна. Как души, так и тела. Ни семей, ни богатств, ни пороков… Даже дворяне, вельможи, вступая в Орден, отказываются от всего, оставляя при себе лишь имя.

Немного помолчав, невольно скривилась я, поджала губы.

Натяжная, притворная улыбка.

— Вот и хорошо, нечего теперь бояться.

Печально ухмыльнулась подруга моя, скривилась.

— Мне жаль, — шепчет.

— А мне нет, — лгу, болезненно усмехаясь.

Опускаем обе очи. Молча, нервически, взволнованно исполняем свою работу, потопая в нахлынувших тяжелых, горьких мыслях.

Чертова жизнь.

Кого бы я не повстречала в своей жизни, на кого бы глаз не положила, кто бы сердцу не приглянулся — то обязательно он будет чей-то, кем-то занят. Обязательно будет запрет… Вот только с Церковью я еще не тягалась. Словно бес, за душу… праведника.

Столько вечеров за разговорами провели вместе. В его кабинете, в трапезной, на улице, во дворе, когда невзначай встречались — улыбки, странные взгляды, непонятные ощущения. Как не разлей вода. И это с учетом, что я до сих пор глубоко в душе схожу с ума по своему Гоше. Я как и прежде люблю своего Шалевского, однако… этот Генрих, он… он — как символ: чего-то доброго, настоящего, символ надежды на то, что я, всё-таки, смогу ужиться с этим новым, шальным миром.

Символ…

Однако, почему же на душе так тоскливо и болезненно от мысли, что этим символом сей Фон-Мендель так и останется?

Честно, еще не знаю.

Возможно, потому, что устала задавать себе одни и те же вопросы: предал ли меня Гоша? существует ли еще мой Шалевский в этой вселенной, параллельно со мной? встречу ли я когда-нибудь Его еще? Аль… лишена сего счастья уже навсегда… за все свои прегрешения.

И, если это — прошлое, вернусь ли я когда-нибудь в свое настоящее?

И, более того, хочу ли я туда… возвратиться?

Я так долго его ждала. Я так долго искала своего Георгия, навыдумывав о нем всё, что только возможно. Он стал идеален. Он стал идолом.

А вот когда повстречала — сразу же получила пощечину, нож в сердце. Так что вопрос:… стоит ли всё это моих усилий и верований? Стоить ли борьбы? Или же… история окажется замкнутым кругом, где единственная переменная — это мой герой?

А Генрих…

С ним, в какой-то момент, мне показалось, что Господь освободил меня из темницы… неверных, запретных выборов. Что Бог дал шанс… вновь кого-то полюбить, но настоящего, познав истинную душу избранника, полюбить кого-то достойного и… без всяких опасений и табу.

В какой-то… момент.

А теперь Беата… говорит, что табу есть, что есть супротивник, и он — никто иной, как сама Церковь. Бог. Если выбрать Генриха — то уже стоит зачинать бой за любовь этого мужчины… с самим Всевышним? Разве может быть что-то более ироничное? Саркастически издевательское?

По-моему, я — проклята. И уже даже не знаю кем.