Шальная звезда Алёшки Розума

— Можно. Ночью, как во двор пойдёт, надеваешь рубаху, из самого тонкого полотна, берёшь свечу и караулишь его, лучше всего на лестнице. Как он до половины поднимется, выходишь навстречу и даёшь рассмотреть все свои прелести, да на него при том не гляди, очи долу держи, а потом внезапно «увидишь» его, споткнёшься и упадёшь ему в руки. Но тут рисково — можете оба с лестницы грохнуться.

Прасковья горестно шмыгнула носом.

— К чему, Мавруша, не люба я ему! Он всё на Лизавету смотрит, глаз не сводит!

Мавра вздохнула.

— Посмотрит да перестанет. Не надобен он ей, дурище. А мужи, они глазами любить не умеют. Им другого потребно.

— Чего? — прошептала Прасковья с ужасом.

— Того самого. Утех амурных. Коли дама холодна, оне с девками сенными утешаются. Не знаешь, твой Алёшка к холопкам хаживает?

Парашка испуганно хлопала глазами.

— Плохо, ежели хаживает, тогда он по Лизавете долго вздыхать может. А коли иноком живёт, заманить его в постелю не в пример проще будет. И тут уж от тебя зависит, станет он и дале по ней сохнуть или ты его зазнобой сделаешься. Ежели что, приходи, советом пособлю…

— Мавруша, а без этого никак?

И столько было в её голосе тоски, что Мавре сделалось жаль подругу. Она обняла её за плечи и погладила по голове, как маленькую.

— Ну ты же в монастырь не собираешься? Значит, замуж пойдёшь. А коли так, всё одно мужа ублажать придётся. Так с молодым любезником Венеру тешить куда как слаще, нежели со стариком, к коему горячности не имеешь. Ты не бойся, это не больно, а коли кавалер умелый, так ещё и нега сладостная. Впрочем, к твоему Розуму сие явно не относится. Он, поди, ещё отроком…

— А коли прознают? — шёпотом выдохнула Прасковья.

— Дурой не будешь, так и не вызнает никто. А за девство не боись, подделать его легче лёгкого. Пузырь с бычьей кровью вставишь и готово дело — невинная дева.

— Куда вставишь?

Мавра вздохнула.

— А это я тебе, касатка, после расскажу.

Глава 8

в которой французы говорят о политике, Елизавета терзается воспоминаниями, а Алёшка мокнет под дождём

За неделю, что жил в доме французского поверенного, Матеуш отоспался, отдохнул, соскучился и теперь горел желанием вступить, наконец, в игру. Маньян все эти дни где-то пропадал, возвращался в посольство затемно, ужинал вместе с Матеушем, но о деле не говорил, предпочитал занимать гостя болтовнёй о театре, недавно появившемся в Москве, об охоте, которой императрица была большая любительница, о лошадях, до коих охоч оказался граф Бирон и которых теперь везли ему отовсюду, чуть ли не из Персии…

Матеуш истомился ожиданием, однако терпел, француза не торопил и вопросов не задавал.

Наконец, как-то за ужином тот сам заговорил о насущном.

— Уфф… — Маньян вздохнул и откинулся на спинку стула, словно пребывал в изнеможении. — Кажется, я собрал все сплетни за последние три года. И дело, доложу вам, обстоит странно… Как я вам уже говорил, Шубина сослали в Ревель без малого год назад. Однако никто, даже самые искушённые московские сплетники, не смогли назвать мне имя нового избранника принцессы. При том, что все они в один голос твердили, что без амурных радостей Елисавет и месяца прожить не может. Ходили слухи, что она приблизила к себе кого-то из кавалеров своего двора, но твёрдой уверенности в том нет, и имя счастливца никто не называет.

Маньян сунул в рот засахаренную сливу, прожевал и, поскольку Матеуш молчал, продолжил:

— Но главное, что мне удалось выяснить: несколько дней назад императрица сослала принцессу в её родовую вотчину — Александрову слободу, причём большая часть придворных осталась в Москве. Им попросту не разрешили сопровождать Её Высочество. Говорят, в слободе находится монастырь, в коем влачили свои дни две опальные Елизаветины тётки — Марфа и Евдокия, заточённые туда её отцом. А сие знак грозный и превесьма. Императрица явно даёт понять ветроголовой родственнице, что та может оказаться в тех самых кельях, где жили их тётки-царевны. Но всего занимательнее: мне удалось узнать, что за пару дней до ссылки Её Высочества из Семёновского полка были переведены в гарнизоны трое молодых офицеров — все, как на подбор, друзья Алексея Шубина.

Матеуш пожал плечами — многословный рассказ Маньяна про незнакомых ему монахинь, гвардейцев и придворных раздражал.

— И что с того? К чему мне знать про каких-то неведомых офицеров? — бросил он резко.

Маньян, кажется, не обратил на недовольство гостя никакого внимания.

— К тому, что в опалу они угодили не из-за пьянства или дуэли. Под большим секретом мне шепнули, что было некое письмо, которое один из шубинских приятелей, Кирилл Берсенев, якобы обещался передать с надёжными людьми в Ревель. За что и пострадал.

Матеуш слушал, напряжённо хмуря брови, но пока не понимал, к чему ведёт француз, и это его ужасно злило. Должно быть, раздражение зажглось на его челе, подобно Валтасаровым письменам[93], поскольку Маньян, быстро взглянув на собеседника, заговорил уже без околичностей: