Шалом

У Андрэ было странное отношение к Минску. В его витиеватой имперской красоте заключалось для него что-то языческое. Имперскость Парижа, Берлина, Вены была логична, понятна. Ее можно было принять, объяснить, смириться. Здесь же складывалось впечатление, что Империя строила этот город в момент помутненья рассудка, когда она, вконец свихнувшись от собственного всесилия, принялась отплясывать странные архитектурные танцы, смешав в одно краковяк, прусский марш, венский вальс, польку, калинку-малинку, еще один прусский марш и погребальный обряд времен Рамзеса Второго.

Стрелки часов на одной из башен приближались к десяти, но привокзальные кварталы были заполнены праздношатающимся народом, который, как обычно к ночи, стягивался сюда со всех концов города и бродил между бесчисленного количества открытых допоздна рюмочных, ресторанов, казино и винных магазинов. Оставив за спиной аристократические торсы, красовавшиеся в желтом свете кучерявыми воротничками, рюшами, аксельбантами и накладными карманами, Андрэ вышел на улицу Кирова.

Начало ее составляли два длинных и также симметричных здания, образовывавших вместе глубокое каменное ущелье. У подножия ущелья возле ночных магазинов сновали подвыпившие малолетки, разгульного вида девицы, старухи, привокзальные нищие и прочий пестрый народец. Он как-то слабо сочетался с окружающим его пафосным стилем и скорее походил на вторжение варваров на виа, пияцци и паллацио Древнего Рима. Проходя мимо очередного гастронома, у витрины которого клубилась компания подвыпивших гуннов, Андрэ решил, что явиться в гости с пустыми руками было бы не совсем правильно, и направился ко входу.

Войдя в высокий, тускло освещенный зал с громоздкими коринфскими колоннами, насквозь пропитанный едким сладковато-горьким бакалейным запахом, Андрэ уткнулся в коротко стриженый затылок длинной очереди, выстроившейся в винный отдел.

Очередь двигалась медленно, поэтому, рассмотрев снизу доверху содержимое прилавка, он уже начал было со скуки изучать морщинистую шею мужика перед ним, как вдруг почувствовал на себе пристальный и неприятный взгляд. Поначалу он не придал этому особого значения и попробовал было развлечь себя еще и большими разлапистыми ушами, но странное ощущение не проходило. Некто, стоявший сзади, буквально сверлил его взглядом. Какое-то странное беспокойство начинало охватывать Андрэ. Постояв еще пару минут, он, наконец, не выдержал и обернулся…

Четырнадцать глаз молча, в упор смотрели на него. «Тьфу! Идиоты! – буркнул он про себя, повернувшись обратно. – Пялились бы лучше на прилавок! Вон, сколько вкусного для вас приготовлено!» Очередь по-прежнему еле шевелилась. Молодая продавщица, отпускавшая товар, видимо, так увяла за день, что теперь двигалась как в полусне. Кроме бакалейной горечи в магазине воняло еще какой-то гнилью. В глубине зала маялся также слегка подвявший за день милиционер и с провинциальной скукой в глазах посматривал то на потертый мозаичный пол, то на него. В какой-то момент Андрэ захотелось все кинуть, развернуться да уйти, но теперь жаль было покидать очередь, больше половины которой он уже простоял.

Неприятное ощущение не проходило, напротив, оно с каждой минутой росло, увеличивалось, все сильнее затягивая его в бермудский треугольник непонятной тревоги. Казалось, в этих Бермудах было нечто большее, чем просто сумма четырнадцати сверливших его любопытных глаз. Среди них явно присутствовали те два особенных, которые и вызывали это мерзкое чувство. Андрэ почти затылком ощущал, как они буравили его злыми экстрасенсорными дрелями, пытаясь проникнуть внутрь его Шелома.

Не выдержав, он обернулся еще раз. Теперь на него смотрели уже двадцать три пьяных глаза. Какой-то мужик с забинтованной головой одноглазо пялился на него из хвоста очереди. Андрэ начал всматриваться в лица гуннов, стоявших за ним. Рядом шатался подвыпивший дед, за ним три пацана, тетка с высоким шиньоном, еще один крепко поддавший мужик, старуха, за ней ветеран, две девицы, еще один дед и, конечно, он сразу вычислил его – мерзкий тип в сером костюме. Он единственный не отвел взгляда, когда Андрэ посмотрел на него, но продолжал сверлить его неприятными злыми глазами.

«Фу, гнусный тип! Почему он так смотрит на меня? И почему он в сером костюме? – встревожился Андрэ. – Он не похож на этих гуннов. И почему они все молчат? Мерзкая тишина. И этот одноглазый туда же. Одной линзой, но все равно пялится. Чертовщина какая-то! Фу! Ну и воняет же здесь!»

Находиться в магазине становилось все нестерпимей. Но когда в хвост очереди пристроились два хмельных пацана и один из них громко рявкнул: «Смотри, на хуй, кайзер!», нервы Андрэ сдали, и Валенрод вдруг прорычал:

– Что пялитесь, собаки! Живого кайзера не видели?

Дамба молчания в зале тут же рухнула и все стоявшие в очереди вдруг залаяли, загалдели, затявкали, затрещали двумя десятками шипящих, свистящих, пьяных, трезвых и с хрипотцой голосов:

– У нас в дурдоме один тоже себя кайзером называл! Только он говорил – я, бля, Отто фон Бисмарк!