Шалом

Думаешь, ты еще в преисподней? Нет, ты не в чистилище. Ты уже в аду. Что, тоскливо? А чего ты хотел? При жизни в белый мир, в рай попасть? Славу, деньги, почет получить? Получил? И на что ты рассчитывал? В чистилище ты до этого жил. Твой серый убогий мир и был преисподней. Но ты ж против серости взбунтовался, войну ей объявил. А она этого не прощает. Вот она тебя в черный мир, в ад, и опустила.

Глупо? Бессмысленно все получилось? Да, серость тоже бессмысленна. Только ты ж решил своей концепцией эту бессмысленность серого до полного абсурда довести! Так сказать, в квадрат ее возвести! Понял теперь, что не с твоими мозгами к бессмысленности в квадрате приближаться! Один ее вид разорвет их на мелкие части! Место таких, как ты, – сидеть в бессмысленности первого уровня. Обложиться газетами, телевизорами, бабами, политикой, дрянью всякой, чтоб любым способом мысль про смысл вообще удавить! А ты кем себя возомнил? Сверхчеловеком? К бессмысленности высших уровней устремился! Все, кто до тебя этот путь проходил, либо Наполеоном в психушке кончал, либо Наполеоном становился, но все равно плохо заканчивал. Даже Ницше гимн Сверхчеловеку спел, за край бездны заглянул, а все одно в дурдоме задвинулся.

– Не слушай их! Теперь отступить – вот где бессмысленность! Бессмысленность даже не в квадрате, а в кубе! Ответь серости! Разнеси к черту ее гребаный мир!

– А что же ты теперь можешь? Рельсовую войну объявить? Посевную с битвой за урожай разлучить? Мост между ними подорвать?

– Да хоть бы и мост! У тебя два больших шкафа прямо под опорой стоят!

– Идиот! Где ты потом ночевать будешь? Спи лучше! А то договоришься.

– Что, не спится? Сосчитай до ста.

– Zwei und zwanzig, drei und zwanzig, vier und zwanzig, fünf und zwanzig, sechs und zwanzig…

Андрэ повернулся на другой бок и попробовал цифрами хоть ненадолго изгнать из своей головы эти беспощадные мысли.

– Zwei und dreissig, drei und dreissig, vier und dreissig, fünf und dreissig…

– …а она, сука, ментов вызывать! Я говорю ей, – ну, подожди, бля! Выйду, ноги выдерну! Жаба!

– Дай-ка воды хлебнуть!

Андрэ открыл глаза. За окном уже рассвело. Через открытую форточку виднелся кусок красной кирпичной стены. Обезьян с парнокопытным сидели на кроватях друг против друга и о чем-то беседовали.

– Буль-будь-будь… А-а-а! Хорошо пошла!

– А у меня вот, на хуй, недавно был случай – напился я спиртяги чистой. Утром пошел, на хуй, в ванную воды попить. Голову под кран сунул, хлебнул, а она, на хуй, на старые дрожжи мне в голову как ебанет! И я в ванну мордой пиздрык! А там матка белье замочила! И я тону, на хуй, задыхаюсь, а подняться не могу! Так бы копыта, в пизду, и откинул! Хорошо, что матка рядом на кухне была! Прибежала и за ноги вытянула! Во, бля, какая история!

Внезапно дверь в палату открылась, и на пороге появился незнакомый человек в белом халате. Окинув всех взглядом, он кивнул Андрэ головой:

– Вставай! Пошли!

Когда через час выдали вещи, Андрэ с облегчением вздохнул – Шелом лежал среди них. Водрузив его на голову, он вышел на улицу и увидел, что наступила зима. С тяжелого серого неба на землю падали большие белые хлопья первого ноябрьского снега.

Андрэ вдруг почувствовал необъяснимую легкость. Не было больше проекта, не было больше искусства, не было больше концепции, кураторов, критиков, желания славы. Начиналось что-то другое, гораздо более важное…

Вернувшись в бомбоубежище, он вынес из него все подчистую, аккуратно подмел мастерскую, запер дверь и, повесив на гвоздь перед входом ключи, исчез…

Через пару дней, когда Мария Прокопьевна зашла в мастерскую, она увидела в большой пустой комнате одиноко стоящего соломенного человека. С его шеи свисала табличка, на которой по-немецки было написано: Achtung! Miniren!

Собравшийся сразу ЧК – чрезвычайный консилиум, состоявший из ректора Бориса Фадеича, пожарника Петра Евлампиевича, долговязого Швабры, Марии Прокопьевны и дворника Гавврылова, – долго совещался, что с этим делать, но все же решил саперов не вызывать.

Фадеич сразу предположил, что эта дурацкая шутка – подарок им от долбанутого зятя Марии Прокопьевны ко дню Октябрьской революции. Но если вызвать саперов, шум поднимется на весь город. Придется остановить занятия, эвакуировать студентов, и уж точно это происшествие не пройдет незамеченным в Минске. Пришлют в университет какую-нибудь идиотскую комиссию, начнут разбирательство, станут искать крамолу во всем учреждении, скажут, что он пригрел бэнээфовских отморозков в подвале, надают по шапке, влепят строгий выговор с занесением в личное дело, а то и вовсе снимут с должности и отправят заведовать свинофермой. Поэтому, резюмировал Фадеич, мусор, то бишь солому, из избы выносить не будем, саперов не вызываем, а разминируем сами.