Шалости фортуны

Мастер уехал, а Реваз со сломанным реле в руках смотрел на дачу. Он стоял под дождем и с мрачной решимостью думал, что должен — нет, обязан! — вымолить у жены прощение. Иначе… Иначе он просто не сможет дальше жить…

Спустя несколько минут он подошел к дому и в дверях столкнулся с женой. Не взглянув на мужа, она молча прошла мимо него к машине. Реваз закрыл дом и так же молча сел за руль.

Он повернул ключ — и машина снова не завелась!

И тут, закрыв лицо руками, Лариса как-то по-детски, навзрыд заплакала.

А Реваз с остервенением крутил и крутил стартер, только чтоб не слышать этого выматывающего душу горького плача.

Потом он снова открыл дом и снова вызвал техпомощь. Лариса закрылась наверху, и Реваз слышал доносящиеся оттуда всхлипы. Он решил, что будет лучше не лезть с извинениями немедленно, надо дать ей время успокоиться, прийти в себя, и вышел из дома.

Реваз сидел на крыльце и курил.

В памяти одна за другой всплывали дорогие сердцу картины их с Ларисой счастливой жизни.

…Вот он, смертельно замерзший в своем демисезонном пальто и щегольских лаковых туфлях, ждет ее у Театра сатиры. Мороз такой, что его усы покрылись сплошной коркой льда. И тут он замечает ее. Лариса идет от «Маяковской», снег блестит на ее белой шубке, скрипит под сапожками, она смеется и машет ему рукой в красной варежке, а пар от дыхания зависает над ее головой, словно сказочная корона. И его, продрогшего до костей, вдруг бросает в жар от вида этой неземной красоты и волшебного очарования.

…Вот они гуляют по парку. Весенний воздух волнует, пьянит, и он, захмелев от этих ароматов и своей любви, внезапно решается просить ее руки. От волнения и страха получить отказ он говорит с сильнейшим акцентом, русские слова куда-то пропадают, он беспомощно мнется, запинается, краснеет и, поняв, как он нелеп со своей «кавказской» любовью, совершенно убитый, замолкает. А Лариса все молчит, опустив голову, и невозможно понять, что она думает. От напряжения у него начинает биться жилка у глаза, и он уже проклинает свою затею с признанием. И тут Лариса поднимает наконец на него глаза, и, еще не услышав ее ответа, он понимает, что она согласна.

…Вот их свадьба — не московская, суетливая и беспечная, а вторая — в Грузии, наполненная глубоким и вечным смыслом, торжественная и величавая. Он вспоминает слова деда, сказанные не за столом, с рогом в руках, а позже, один на один. «Резо, ты нашел жемчужину. Но в дурных руках мутнеет и чахнет даже жемчуг. Сумей ее сберечь — и тогда ее блеск осветит и согреет твою жизнь».

…Вот они весной в Париже. Им так хорошо вместе в этом городе, будто специально созданном для влюбленных, что они не могут оторваться друг от друга. И везде — в отеле, в кафе, в такси, в магазинах — беспечные французы принимают их за молодоженов. А ведь они уже шесть лет были вместе…

Да, это были счастливые годы. Пожалуй, единственное, чего не хватало их семье, — это детей. Нет, и Лариса, и Реваз были абсолютно здоровы, но, увы… А ведь Ларисе очень хотелось ребенка. Она никогда не жаловалась, не роптала, но Реваз видел, как загорались ее глаза при виде чьего-нибудь малыша, с какой радостью возилась она с Катей Коротковой. Хоть в этом и не было его вины, Реваз остро переживал, что его Лариса обделена радостью материнства.

А в остальном… Нет, до сего дня Ревазу не за что было упрекнуть себя. Он всегда, каждым своим словом, каждым поступком доказывал свою бесконечную любовь к жене. Но и сам получал бессчетные доказательства того, что нежно и верно любим. И сейчас ему казалось, что этих ее доказательств было куда как больше.

По скрипучей лестнице Реваз поднялся к двери в мансарду. Тронул ручку — дверь была закрыта. Реваз сел на ступеньку и обхватил голову руками. Чего бы только он не отдал сейчас за то, чтобы загнать те грязные слова обратно в свою безумную от гнева глотку…

— Лара, милая, прости меня, — начал он глухим, чуть подрагивающим голосом. — Я бываю глуп, ревнив и несдержан, но, поверь, это только потому, что я люблю тебя. Я люблю тебя — ты это знаешь, но ты не знаешь, КАК я тебя люблю. Это нельзя передать словами… — Опять, как когда-то, от волнения у Реваза появился сильный акцент. — Ты — самое дорогое в моей жизни. Моя мать далеко — ты мне мать. У нас нет детей — ты мой ребенок. Ты — мое солнце, мое небо, ты — вся моя жизнь. Прошу, не отнимай у меня себя — тогда мне просто незачем будет жить. Я обидел, оскорбил тебя — прости. Поверь, я откусил бы свой поганый язык, но как тогда я смогу сказать тебе о своей любви, как смогу вымолить твое прощение?!

Лариса сидела на кровати, обхватив руками колени, по ее щекам текли слезы.

Слезы наполнили и глаза Реваза.

Их разделяла только тонкая фанерная дверка…

С улицы донесся гудок машины — опять приехала техпомощь.

— Прости меня, Лара, — сказал Реваз срывающимся голосом. — Умоляю, прости.

Лариса молчала.

Снова загудела машина. Реваз встал и, тяжело ступая по лестнице, пошел на улицу.

Лариса сквозь слезы смотрела из окна, как он, сгорбившись и низко опустив голову, медленно бредет к машине.