Шаман

Шаман пошел на эти дебаты, но когда добрался до Главного зала, там уже собралась толпа, и он понял, что, даже если ему удастся получить лучшее место из оставшихся, он все равно не сможет читать по губам кандидатов. Он ушел из зала и стал подниматься по лестнице, пока не оказался перед дверью на крышу, где профессор Гарднер, его учитель астрономии, держал маленькую обсерваторию, в которой каждый студент его класса был обязан изучать небеса по нескольку часов в месяц. Сегодня вечером Шаман сидел там в одиночестве и всматривался в окуляр предмета необычайной гордости профессора Гарднера — пятидюймового преломляющего телескопа Элвина Кларка. Он пошевелил кнопку, сокращая расстояние между окуляром и выпуклой передней линзой, и звезды прыгнули ему в лицо, в двести раз более крупные, чем секунду назад. Холодная ночь была достаточно безоблачной, и можно было рассмотреть два из многочисленных колец Сатурна. Шаман полюбовался туманностями Ориона и Андромеды, затем стал двигать телескопом на треноге, рассматривая небеса. Профессор Гарднер называл это «мести по небу», и как-то раз заметил, что женщина по имени Мария Митчелл вот так же мела по небу и открыла комету, чем заслужила непреходящую славу.

Шаман никакой кометы не открыл. Он смотрел в небо, пока ему не стало казаться, что звезды вращаются над ним, огромные и сверкающие. Что создало их там, наверху? А звезды за ними? И еще дальше?

Он чувствовал, что каждая звезда и планета являются частью сложной системы, как кость в скелете или капля крови в теле. Большая часть природы казалась организованной, продуманной — такой упорядоченной, но вместе с тем — такой сложной. Откуда она взялась? Мистер Гарднер сказал Шаману, что для того, чтобы стать астрономом, нужно просто обладать хорошим зрением и математическими способностями. В течение нескольких дней он размышлял, не стоит ли сделать астрономию делом всей своей жизни, но затем передумал. Звезды были волшебными, но все, что с ними можно было делать, — только наблюдать. Если бы небесное тело сбилось с пути, то не стоило бы и надеяться вернуть его на место.

Когда он поехал домой на Рождество, почему-то ему показалось, что Холден-Кроссинг уже не такой, как прежде. Здесь он чувствовал себя более одиноким, чем в своей комнате в доме декана; и когда каникулы закончились, он почти с радостью вернулся в колледж. Подаренный отцом нож вызвал у него восторг, и он купил маленький точильный камень и крошечный пузырек масла и точил каждое лезвие до тех пор, пока оно не смогло перерезать волос.

Во втором семестре он вместо астрономии выбрал химию. Писать сочинения оказалось делом нелегким. «Вы уже писали, — небрежно нацарапал его преподаватель английского, — что Бетховен сочинил большую часть своих произведений после того, как потерял слух». Профессор Гарднер разрешал ему пользоваться телескопом в любое время, но одной февральской ночью перед экзаменом по химии он сидел на крыше и «мел по небу», вместо того чтобы учить таблицу атомарных масс Берцелиуса, и получил плохую оценку. После этого он меньше времени уделял наблюдению за звездами, но очень хорошо успевал по химии. Когда он в следующий раз приехал в Холден-Кроссинг, уже на Пасху, Гайгеры пригласили Коулов на обед, и интерес Джейсона к химии значительно облегчил Шаману это испытание, поскольку тот засыпал его вопросами о курсе.

Его ответы, похоже, оказались удовлетворительными.

— Чему ты хочешь посвятить свою жизнь, старина? — спросил его Джей.

— Я еще не знаю. Я думал… Возможно, смогу работать в области какой-нибудь естественной науки.

— Если ты заинтересуешься фармацевтикой, для меня было бы честью взять тебя в ученики.

По лицам родителей он понял, что предложение им понравилось, смущенно поблагодарил Джея и сказал, что непременно над этим подумает; но он знал, что не хочет становиться фармацевтом. Несколько минут он сидел, уставившись в тарелку, и пропустил часть разговора, но когда снова поднял глаза, то увидел, что на лицо Лилиан легла тень горя. Она сказала матери Шамана, что ребенок Рэйчел должен был родиться через пять месяцев, и какое-то время после этого они говорили о выкидышах.

Тем летом Шаман работал с овцами и читал книги по философии, которые взял из библиотеки Джорджа Клайберна. Когда он вернулся в колледж, декан Гаммонд позволил ему отказаться от иврита, и он выбрал пьесы Шекспира, высшую математику, ботанику и зоологию. Только один из студентов богословского отделения вернулся в Нокс на второй курс, но Брук тоже приехал, и Шаман продолжал разговаривать с ним как римлянин, чтобы не забыть латынь. Его любимый преподаватель, профессор Гарднер, вел курс зоологии, но астрономом был лучшим, чем биологом. Они только и делали, что препарировали лягушек, мышей и кое-каких рыб и чертили диаграммы. Шаману не передался художественный талант отца, но детство, проведенное с Маквой, обеспечило ему неплохой старт в ботанике; первый проект он написал по анатомии цветка.