Шаман

Чёрная пыль на окнах, чёрные шкафы, чёрные лица сослуживцев.

Асылов вышел из кабинета заведующего бочком, через их, редакторскую, комнату мелким почерком заспешил в коридор.

— Дондок Гоможапович! — побежала за ним Дина Кораблёва.

Нина тоже пошла за ними. В коридоре Асылов ворковал и целовал Дине ручки.

День длился. С неоживающей рукописью перед глазами, с вознёй сотрудников вокруг.

— Да плюнь ты, — подошёл к ней Алёша. — Не всё равно, какую рукопись…

— Я только и делаю, что плюю, — оборвала его Нина.

Она сидела неестественно выпрямившись, недоступная для сочувствия, делала вид, что работает. А сама боролась с тошнотой.

В перерыв отправилась к Елене Тимофеевне. Та жила около издательства в однокомнатной чистенькой квартире. Чуть меньше года назад Елена Тимофеевна вышла на пенсию, и все сразу о ней позабыли. Забыла бы о ней и Нина, если бы не знала от Алёши о том, что мужа Елены Тимофеевны война убила на фронте, родителей сожгла в Смоленске, а детей у неё нет. Праздники, воскресенья — одна. Она никогда никому сама не звонила, боялась быть навязчивой. Но разве нужен звонок, чтобы представить себе, как худенькая, хрупкая Елена Тимофеевна ходит взад-вперёд по комнате, читает громко стихи, разрушая плотную, прочную тишину. Всю свою жизнь она проработала корректором — ничего, кроме как читать и запоминать, не умела. Стихи, целые абзацы прозы — её единственные родственники. Телевизионные герои — её единственные гости. Уставала читать — включала телевизор. И в её комнате поселялись олени с Севера, дельфины с Чёрного моря, дети из садиков и лагерей, певцы и обозреватели, поляки с немцами, индийцы с кубинцами — братья и сёстры всего мира.

Реальной жизнью была для Елены Тимофеевны Нина: забегала накануне праздников, звонила под Новый год, утром по воскресеньям.

Сейчас в декабрьский, промозглый день, пролившийся дождём, Нина несла ей подарки к Новому году.

— Боже мой, Ниночка! — воскликнула, увидев её, Елена Тимофеевна. — Заходи! А я всё думаю, что ты сейчас делаешь.

Даже светлая, голубоглазая Елена Тимофеевна сегодня покрыта чёрной пылью. Она носится по квартире в радости, собирает на стол печенье и творожники, ждёт длинного чая, а Нине душно и одновременно холодно, и есть совсем не хочется.

— Я вам достала печень трески и крабы, — через силу говорит Нина, выкладывая консервы. — Сервелат.

Больше десяти минут не высидела у Елены Тимофеевны. Сослалась на сдачу книги и, голодная, глухая и слепая, снова очутилась в издательстве.

Наконец — через весь город — домой, после длинного, бесцельного, пустого дня.

Как толкаются люди! Как душно в метро! Как холодно и промозгло на улице!

Ни Олин ежедневный восторг «мама пришла!», ни весёлый Олин репортаж о пройденном дне, с её и Гришиными похождениями, ни тёплая ванна и чай, ни привычная строгая аккуратность уюта не могли разрушить предательства дня.

Ждали с ужином Олега, он не шёл.

Есть не хотелось, хотелось спать. Нина сидела на красном узком кухонном диванчике, поджав ноги, чаем с лимоном гнала внутрь тошноту, тупо смотрела на еду. Оля читала книжку, время от времени бегала к телефону, врала, что мама спит. Врать Оля не умела.

— Папа! — Голос её наконец зазвенел искренностью. — Ты почему не идёшь домой? Мы умираем с голоду! — Сразу потухла. — Мама, тебя!

По телефону Олег говорить не любил.

И сейчас его голос был тускл и тягуч.

— У меня не идёт эксперимент. Ешьте одни. Не ждите. — И — гудки.

«Не спросил, что у меня, полон только собой», — подумала Нина, возвращаясь на свой диван.

Олег вернулся в одиннадцать.

Был он бледен и резче, чем всегда, пах своей химией. Сил мыться, видно, у него не нашлось. Даже есть не стал, только выпил залпом два стакана чаю. Пил он неприятно, булькая. Нина пошла в комнату.

Через пять минут, хлопнув дверью, вошёл Олег. Рубаху кинул в одну сторону, брюки — в другую, носки — в третью. И повалился на кровать.

От его одежды, Нина ощущала это почти зримо, дымком поднимался едкий запах, и через минуту Нине стало казаться, что она попала в химическую лабораторию. Снова затошнило. Нина вылезла из тепла кровати, пошла на кухню — попить воды.

Нет, ребёнка она не оставит!

На кухне горел и верхний свет, и торшер — Олег забыл выключить. Увидела немытый стакан, кипящий чайник.

От балконной двери по полу полз декабрьский холод.

Вернулась в комнату, подхватила Олеговы вещи, понесла на балкон.

— Ложись же, — неприязненно сказал Олег, — что ты устраиваешь демонстрацию? Завтра всё уберу! — В его голосе слышалось то же раздражение, что бродило в ней. И Нина взорвалась:

— Знаешь же, что теперь всё пропахнет твоей химией. Ничем её не вытравишь. Хоть бы вещи на балкон выбросил!

Он привстал на постели. Глаза у него были белые, злые.

— Выбросила сама? Ничего с тобой не случилось? Посиживаешь целые дни с книжечками и корчишь из себя усталую. Избаловалась.

Не помня себя, Нина закричала: