Шаман-гора (СИ)

Это Милк, в современной интерпретации Мылки, и Джонгмо, что сейчас звучит как Дзёмги. Первое переводится как «Водоворот нечистого духа», а второе — «Заброшенный чум». Как переводится слово Хыудань, я спрашивать не стал. И так понятно, Хыудань она и есть Хыудань. А если ещё убрать букву «ы», то будет совсем нехорошо.

Сразу по прибытии на сплав я отправился с визитом к отцам-командирам.

— Молодец! — похвалил меня штабс-капитан после того, как выслушал доклад. — А остальное мне без надобности. По прибытии в Хабаровку изволите доложить господину майору Дьяченко. Он вам приказал, перед ним и отчёт держать будете.

— Не извольте беспокоиться, — лихо щёлкнул я каблуками.

— Ну, иди, голубчик, иди, — милостиво отпустил меня офицер.

Я чётко повернулся через левое плечо и был таков. Всё оказалось гораздо проще, чем мы думали. После доклада мы со Степаном молча переглянулись и направились к своим тамбовским попутчикам.

— Доброго здоровечка, господа служивые, — раздались приветливые голоса переселенцев, едва наша лодка причалила к плоту.

— И вам не кашлять! — показал в улыбке свои крепкие зубы Степан.

— Как вы тут без нас? Не успели соскучиться? — прыгая на потемневшие брёвна плота, поприветствовал я крестьян.

— Дак ужо скучать-то не с руки. Господа охвицеры говорят, что через сутки будут пермских на место сажать, — радуясь скорому окончанию пути, а значит, и всем дорожным мытарствам, доложил Зимин Филипп.

— А там, глядишь, дня через три-четыре и наш черёд, — поддержал его Болдырев Ефим.

При словах Ефима моё сердце, словно предчувствуя какие-то непонятные перемены, непроизвольно сдавило грудь. Я подумал, что обязательно поднимусь на Шаман-гору и проверю возможность возвращения в своё время.

Где-то, в глубине души, меня начал точить червяк сомнений.

А стоит ли возвращаться? Здесь я встретил свою любовь. Меня окружают хорошие люди. Живи да радуйся. Но я загонял свои сомнения обратно, в потаённые глубины своего сознания. Человек должен жить в то время, к которому он принадлежит. Так устроено природой или каким-то высшим разумом. Если он, конечно, существует. И если происходит сбой, то его необходимо устранить. А иначе будет нарушен привычный порядок вещей.

— Пермские-то радуются, что не приведи Господь, — завистливо вздохнул Татаринцев Матвей.

— Погодь маненько. Будет и на вашей улице пень гореть, могёт так случиться, что не позовёте даже седалище погреть, — хлопнул Матвея по спине Степан.

— Я! Да не в жисть! Хошь чем могу побожиться, — обиженно перекрестился Матвей.

— Да будет тебе, Мотя. То я так, шутейно, — успокоил обидчивого крестьянина Степан. — Верю, что при случае встренишь ты меня как полагается и даже чарку поднесёшь.

— А то! — польщенно заулыбался Матвей.

— Небось, оголодали? — услышав разговор про чарку, забеспокоилась жена Зимина Праскева.

— Да не так чтобы очень, но и не без того, — неопределённо покрутил в воздухе растопыренной пятернёй Степан.

— Сидайте до стола, — засуетилась женщина. — У нас в чугуне с утреца ушица знатная томится. Ишто простынуть не успела.

— Ушица — это хорошо, — довольно заулыбался Степан. — Да ежели ещё под чарку, то через четыре дён точно на месте будете.

— Идите ужо. Налью вам для аппетиту, — спрятав руки под передником, проговорила Праскева.

Хлебая наваристую уху, я думал, что надо навестить плот, где находилось семейство Луизы. За эти несколько дней я успел соскучиться по русской испанке с манерами светской барышни.

При мыслях о девушке мои губы непроизвольно раздвинулись в улыбке.

— Ты чего это, Михаил, лыбися? — подозрительно спросил Степан.

— Да так, — отмахнулся я от чересчур внимательного казака.

— Не иначе как Луизку свою вспомнил? — хитро прищурился Степан.

— А то уже, Стёпа, не твоего ума дело. Ты хлебай ушицу-то, хлебай, — остудил я парня.

Степан обиженно засопел и принялся энергично стучать ложкой о миску. Да так энергично, что обеспокоенная Праскева поинтересовалась, не желаем ли мы добавки.

Добавки мы не желали и от души поблагодарили женщину за сытный обед.

— Послухай, Михаил, — деликатно произнёс Степан.

После обеда мы лежали на тёплых, прогретых летним солнцем, брёвнах плота. Натруженные вёслами руки расслабленно покоились на моей груди. Измученное тело требовало отдыха и сна. Веки непроизвольно опускались на глаза, а уставший мозг выдавал в засыпающее подсознание неопределённые образы и разноцветные круги.

— Ну, — я с трудом стряхнул с себя липкие путы сна.

— Ты как с Луизой-то далее думаешь?

— А ты с Катериною как? — ответил я вопросом на вопрос.

— Ну, ты сравнил, — присвистнул Степан. — Я казак. Зашлю сватов, и вся недолга. А ты-то в солдатчине. Тебе ещё служить да служить.

— Не думал я ещё об этом, — чистосердечно признался я. — Как судьба сложится.

— Да-а, — сочувственно протянул Степан. — Но ты не боись.

Всяко могёт случиться. Глядишь и охвицерство своё назад выслужишь.

— Да я и не боюсь. Паскудно просто на душе, когда начинаешь об этом думать, — досадливо поморщился я.

— Ладно, — махнул Степан рукою. — Не буду тебе душу бередить. Расскажи мне лучше, как ты с абреками на Кавказе воевал.