Шаманка

«Проклятая рация молчит. Зачем я только таскаю с собой эту тяжесть. Зачем вообще в радистки пошла. Надо было в снайперы. Но хотелось быстрее на фронт. Дура. Никого вокруг. Тишина в эфире. Только немцы… Немцы везде. Как крысы, заполонили все. Может, они уже и Москву взяли. Тогда отца точно повесили. Он же коммунист. К черту эту рацию, закопать под кочкой, где земля помягче, не таскать по лесу. Нет смысла. Лучше взять автомат, я стреляю лучше многих парней, все старшие классы в тире провела, правда, с винтовкой, но я меткая, я справлюсь. Хоть бы уже в бой! Никаких сил нет ждать дальше, медленно подыхая в этом лесу…»

– Сандугаш, тебе плохо? Что с тобой?

Она не сразу поняла, что этот голос – живой.

– Да. Мне плохо. Я слышу голоса мертвых. Тех, кто здесь был в окружении и ждал смерти. И я даже не знаю, как они погибли, не поинтересовалась, я не…

…И тут тишина взорволась. Автоматными очередями, взрывами снарядов, криками боли и ярости, воем ужаса и невыносимого страдания, и «вперед!», и «ура!», и «бей их!», и «спасите!», и – «Мама! Мама! Мама! Мама! Мама!» Голоса совсем юных пацанов и зрелых мужчин, и даже пожилых, голоса девчонок, все они перед смертью, в последний свой миг кричали, хрипели, выплевывали вместе с кровью из простреленных легких – «Мама!»

И тьма сомкнулась вокруг Сандугаш.

2.

Она пришла в себя и поняла, что лежит на земле, головой – на коленях у Федора.

– Долго я? – прохрипела она.

– Долго. Я не знал, что делать. Нести тебя обратно… Но я доверился твоему знанию здешних мест и не был уверен, что найду дорогу.

– А я ведь не знаю здешних мест… Я просто шла наугад, куда меня вела моя сила.

– И как она сейчас? Сила?

Сандугаш сосредоточилась.

Прислушалась.

Лес шелестел. Попискивал. Похрустывал. Лес был полон ночных звуков. Но голосов мертвых она больше не слышала.

И сила была при ней. Мертвые не опустошили ее. Они ее даже не заметили. Она прошла мимо них, она их слышала, но для них, в их вечности, ее не существовало.

– Мы сделаем это сегодня. Я могу. Только копать придется тебе.

– Могилу? Для себя самого?

– Неглубокую. Надо пройти еще немного. Вот там будет полянка…

– Ты говорила, что не знаешь здешних мест.

– Я их чувствую.

Там и правда была полянка. Сандугаш очертила прямоугольник в рост Федора. И он копал – часа два ушло на то, чтобы выкопать неглубокую могилу. Куда он послушно лег, а она насыпала ему на грудь землю и камни с берегов Байгала и бросила несколько комков здешней земли.

– Зарывать не будешь?

– Нет. Ты теперь молчи. Закрой глаза и слушай мой голос. Медленно расслабляйся. Сначала руки. Потом ноги. Почувствуй, как уходит напряжение из позвоночника. Из шеи. Не думай ни о чем. Просто слушай лес и мой голос.

Сандугаш, отомкнула клетку, достала теплое пушистое трепещущее тельце, нарочно не замыкала слух, слушала панические кроличьим мысли: «Холодно… Держит неудобно… Будет гладить? Может, погладит и положит обратно? Неудобно держит…»

Крепко сжимая кролика левой рукой, привычным движением пальца отвела его голову чуть вверх, правой рукой вытащила бронзовый нож, опустилась на колени возле Федора:

– Глаза держи закрытыми. Открой рот. Буду поить тебя кровью. Глотай. Все глотай.

Взрезала кроличье горло. Правой рукой перехватила тельце, чтобы побольше крови выжать в открытый рот Федора. Он глотал судорожно.

Вспорола брюшко, вырвала сердце.

Положила на язык Федору:

– Прожуй и проглоти.

Он послушно сделал это. Лицо в крови. В земле. Совершеннейший упырь.

Но раз он все это делает – как же сильно он хочет избавиться от Белоглазого! Может, она освободит их обоих разом. И Федор станет нормальным мужиком. И Мирон, ее Мирон обретет свободу…

Опустившись на колени возле головы Федора, Сандугаш запела. Ей не нужен был сейчас бубен. От этого злого духа она не собиралась защищаться. Более того: она не хотела бубна вблизи себя, чтобы в миг опасности не схватиться за него… Ибо лучше принять смерть от Мирона, чем убить его самой. Да, этим она предавала всех, кого Мирон убьет потом. Ну и пусть. Пусть душа ее не обретет покой на дне Байгала и не родится вновь. Однако убийцей любимого она не будет.

Сандугаш пела и смотрела на Федора.

И увидела, как приоткрылись его глаза и в узких щелочках засиял белый свет, а из приоткрытого рта повалил пар, будто на морозе.

Получилось.

Она думала, понадобится два кролика, а получилось уже с одного жертвоприношения.

Значит, они оба очень хотели. И Федор Птичкин, и Белоглазый.

Белый плотный пар постепенно принимал очертания волка, а глаза Федора погасли, и волк, уже совсем воплотившийся, не прозрачный, а живой и плотный, открыл светящиеся белые глаза и посмотрел на Сандугаш.

– Здравствуй, Мирон. Здравствуй, милый.

Волк оскалился и поднял лапу. И Сандугаш увидела, что когти на лапе у него не волчьи. Огромные, изогнутые, втягивающиеся, как у льва. Волк зарычал…

– Ты голоден. Я тебя накормлю.

Сандугаш вынула из ножен каменный нож и распорола рукав рубахи. Потом – надрезала руку. Вдоль. Так, что кровь хлынула потоком.