Шаманское проклятие

В Москве Ада то плакала, то смеялась, то пила абсент, то пичкала Сережу аюрведическими блюдами, то морочила ему голову йогой, то ночи напролет таскала его по барам и клубам, гадала на Таро и на рунах, ходила к заутрене… Короче говоря, она совсем его затормошила, и сама осознавала это. Но что же, что ей было делать? Игра, которая поначалу только немного забавляла Аду, перестала быть игрой, и оказалось, что выйти из нее не так-то просто… Связь с мальчишкой, у которого были шоколадные глаза, чье тело пахло по-детски молоком и медом, перестала быть забавой. Что-то древнее, дремлющее у нее глубоко в крови, тянуло ее к Сереже. Это была не любовь, не страсть, но странное родство, словно когда-то они уже встречались и принадлежали друг другу, и ночами он шептал ей жаркие речи, а она была юной и неискушенной, она верила ему и таяла в его объятиях, но им пришла пора расстаться, и они расстались врагами. Ночами снился ей незнакомый каменистый берег, гудок парохода в тумане. Словно наяву она чувствовала на своем лице горькие слезы, которые непрестанно текут из глаз и текут, и текут… О нет, это ледяной, соленый океан омывает ее ноги, соленые брызги летят в лицо и что-то мягко, но грозно переворачивается внутри, в животе. Ощутив это переворачивание, Ада всегда начинала плакать в голос, слезы больше не текли, но судорожные рыдания сжимали горло, не давали дышать, и одно было спасение – не проснуться, нет! Спасением всегда было нащупать под подушкой костяную рукоять ножа – странно теплую, как будто ее только что держала чья-то ладонь. И как только кончики пальцев касались ножа, сознание взмывало вверх, девушка видела себя со стороны. Одна на берегу – тонкая фигурка, гладкие черные косы, откуда они только взялись? Ада остриглась «под мальчишку» еще в четвертом классе, потому что матери некогда было мыть, расчесывать и заплетать ей волосы, а сама она с ними не справлялась. Та, маленькая Ада оставалась на берегу, а вторая взмывала над ней, над океаном, над горами и лесами, видела с высоты птичьего полета Амстердам, и Тибет, и Кейптаун – и просыпалась в собственной постели.

А Сережа спал рядом – юный, красивый, равнодушный, принадлежащий иному миру, миру юных, и в то же время принадлежащий ей. Разве это возможно? Разве она не вольна пресечь эту связь, разрезать пуповину, связывающую его с миром, ударом своего заветного ножа, чтобы он, ненавидимый возлюбленный, принадлежал ей и только ей? Приподнявшись на локте, Ада смотрела на него, сама не зная, что глаза ее мерцают в темноте, будто глаза ночной птицы. Иногда в эти минуты Сергей просыпался, и пугался ее пристального взгляда, и думал потом, что есть в Аде нечто, невыразимое словами, невиданное им в других людях. Это нечто лежит на самом донышке ее непроглядно-темной души и никак не касается йоги, аюрведы, рун, Таро, заутрени. Быть может, только костяной нож с птицами и горными вершинами на рукоятке имел к этому отношение. Это нечто заставляло ее постоянно куда-то стремиться, ненасытно желать перемены места, а может, даже и перемены времени. Будь ее воля, она бы плясала перед Иродом и говорила с ангелами у Гроба Господня, она была бы ассирийской царицей и багдадской невольницей, она горела бы на костре инквизиции и в добровольном пожаре раскольничьего поселения, она поздравляла бы с днем рождения молодого Кеннеди и вела армию на штурм Золотого храма сикхов… Она могла бы быть кем и чем угодно – цикадой в траве у подножия Большого Хингана, реликтовой кистеперой рыбой в океанической бездне, белоснежной совой в ледяной пустыне… Но она осуждена быть только собой и потому все стремилась куда-то, как бы убегала от неведомого, и то и дело обнаруживала, что это неведомое все еще с ней, в ней, внутри.

Глава 15