Шандарахнутое пианино

На первом этаже все огни были погашены, в гостиной — тоже, хотя в воздухе, казалось, было достаточно светло, чтоб видеть, куда идешь; и на приставных столиках тускло сиял хрусталь. Он выбрел из гостиной в кабинет и закрыл за собой дверь.

Чуть ли не в первом шкафчике, где Болэн порылся, нашлись бренди и великолепнейшие гаванские сигары, какие ему в жизни попадались, легендарные «короны», «Рамон Альонес Номер Один»^{20}. У него потекли слюнки, не успел он одну прикурить. С первым синим клубом, развеявшимся в воздухе, он налил себе высокий глоток бренди. Вытащил из витрины Фицджералдово ружье «холланд-и-холланд»^{21}, подбросил его к плечу и в счастье своем уверовал, будто видит, как плоско на него налетают крупные нырки, проскальзывая под ветер и вспыхивая вокруг.

Услышали Фицджералды или нет? Слышны ли им были ружейные звуки, что он производил ртом? Громкие? Типа двенадцатого калибра? Он подошел к двери, постоял за ней, толкнул ногой, чтоб открылась, и выпрыгнул в проем, поводя в темноте ружьем. Если там кто-то был, ситуация прояснилась, и они предпочли не показываться. Болэн снова притворил дверь, держа ружье за стволы, возложил приклад на плечо и сел, уставясь в темное окно на еще более темные ветки, тыкавшиеся в него.

— Удовольствие не есть отсутствие боли^{22}, — сказал он вслух и заглотил весь бренди. Глаза его тут же переполнились слезами, и он забегал кругами по комнате, восклицая: — Я умираю, египтянка, умираю!^{23} — Затем он снова сел, снял ботинок, сунул дула «холланда-и-холланда» себе в рот и, прицела в глаза не видя, нажал большим пальцем на спуск. Раздался единственный, металлический, дорогостоящий и довольно церемонный английский щелчок. Он вытащил стволы изо рта и созерцательно заменил их сигарой.

Ощупывая ружьем путь перед собой, он принялся исследовать дом. В льющемся лунном свете поднялся по лестнице. Первой комнатой справа была ванная с утопленной ванной и форсункой душа на поворотной штанге. Болэн чиркнул молнией ширинки и стал мочиться в унитаз, тщательно метя в фаянсовые стенки чаши. Потом — и жест этот был совершенно аристократичен — перевел струю в центр. Шуму получилось много. Затем он спустил воду.

Болэн заткнул хвостик туалетной бумаги себе в задний карман, не оторвав ее от рулона, и вернулся в коридор. Бумага тихонько разматывалась за ним следом, словно бечевка спелеолога. Оглядываясь через плечо, он видел в темноте ее надежную полосу.

У двери первой спальни он повернул ручку. Дверь заело, она не желала открываться свободно. Он помедлил, затем хорошенько дернул. Дверь отстала с мелким скрипом. В зияющем пространстве стояла громадная двуспальная кровать, Фицджералд ниц, его супруга на спине лицом к потолку. Враг. Лишь несколько мгновений спустя Болэн осознал, что дверь пропускает сквозняк без помех и шторы из органди торчат в комнату, трепещут и шумят. Закрыв за собой дверь, он ощутил несомненный гул страха. Тот устроил себе штаб-квартиру у него под грудиной. Он сбился со следа того, что делал. Координация движений с ним рассталась, и он ненужно шумел ногами. Все равно ему удалось храбро добраться до края кровати и опустить взгляд на дула ружья, что покачивались под носом у барыни Фицджералд. Ему выпало припомнить тьмы изощренных способов, какие находила она, дабы сделать ему неловко. Вспомнил он и — глядя, как она эдак вот разлаталась, — что святой Франсиско Борха к монашеству своему был подвигнут ужасом при виде трупа Изабеллы Португальской^{24}. Подле нее и невидимый под уступом тени, ее супруг крутнулся в одеялах и разоблачил жену свою. Лишь в просторных боксерских трусах с ярлыком «Вековечье»^{25} явилась ее отвратительная фигура. Болэн расстроило видеть эдакое. Тут она зашевелилась, и он убрал ружье. При свете луны он различал, где вороненая сталь запотела от ее ноздрей. Теперь в комнате было полно сигарного дыма. Прямо у Болэна на глазах двое Фицджералдов слепо и замедленно сражались за одеяло. Она победила и оставила его дрожать голым. Он был пушист и причудливо сложен, как новорожденный страус.

Открытие, что Энн в ее комнате нет, все испортило. Теперь его сердила туалетная бумага, навеки вся в задирах и полосах. Он злобно подумал, не залезть ли ему на старуху, чтоб только их проучить; но ощутил, в общем и целом, что лучше не стоит. Освободившись от бумаги, он мрачно прошествовал сквозь синий свет, стряхивая пепел на ковер, кручинясь сердцем. Вот сука.

Он поваландался по верхнему этажу, на сей раз уже не слыша, как шевелятся Фицджералды, а затем направился к кабинету, слегка постанывая. Налил себе еще бренди, вновь подкурил сигару, залпом хватанул бренди и дерябнул стаканом о дальнюю стену.

Наконец его вниманье привлекли щелчки выключателей и лукавое шарканье комнатных туфель по ковру. К подножью лестницы выдвинулся язык света. Болэн заскакал по комнате, то и дело воображая, что отделается обычной трепкой.