Шандарахнутое пианино

— Садитесь, где нравится, — сказала барыня Фицджералд с тошнотворной радостью при появлении Болэна. — Где угодно. — Болэн разместился рядом с Энн. Уже довольно-таки стемнело; хотя канделябр свечей пчелиного воска прожигал во мраке осьминог света. Пока все прочие рассаживались, Фицджералд у блюд раздачи, Болэн уверовал, что заметил — в дальнем крайнем окне, — как взмыло, раззявилось и пропало лицо Камбла.

— Монтана, — произнесла барыня Фицджералд с тяжким лязгом по такому случаю, — это просто кудыкины горы.

— Вас тут что-нибудь не устраивает, мистер Болэн? — сказал Фицджералд.

— Ничего.

— Вам нравится путешествовать? — Ля Фицджералд.

— Очень нравится, благодарю вас.

— И где же вы побывали?

Болэн поименовал места.

Ля сообщила, что бывала во всех и даже больше.

— Мать, — сказал Фицджералд, — маниак путешествий.

— Чего путешествий?

— Маниак.

— Начала я, — согласилась барыня Фицджералд, — еще юной девочкой, поехав в Италию. Итальянцы в те дни самых прелестных девушек щипали…

— Уж им-то Муссолини всыпал по первое число, — сказал ее супруг.

— А мне, — сказала барыня Фицджералд, — пришлось уехать из страны.

— Ясно, — сказал Болэн, нервничая.

— Уйма крохотных синяков.

— Все э-э понятно.

— Италия, такова была Италия.

Болэн не нашел, что сказать.

— Должно быть, это случилось давно, барыня Фицджералд, — ощупью попробовал он. Неделикатность такого замечания была ему невидима, другим — явна. И тут барыня Фицджералд вновь возненавидела его до самых преступных его потрошков.

— Мама, Николас не это имел в виду.

— Да, — сказала мамуля, — как правило, так и не предполагаешь.

Болэн начал это различать и, бессловесно, ощутил себя тупым, как пробка. Ситуация вполне лишила его присутствия духа. В последний раз, когда его принимали в этом доме… ох, да что ж тут толку-то. Это было у всех на уме. Кинг-Конг входит в штопор. Манифест императора. Магистерский похабник на Папских боях быков. Бродил по всему дому, с ружьем у губ, каждому уху по бренди. Бренный шум^{146} — вот окрас его виты. Проще некуда.

Болэн взглянул на Энн, печалясь, что он не всегда тот мужчина, какой сидит за собственным рулем. Вспышками, она тоже разъярялась, что ему недостает Джорджева лоска. И Болэн задавался вопросом: буду ль я тебе небезразличен, когда состарюсь? Раскошелишься ли ты на два места для взрослых в бельэтаже, когда мы отправимся на субботний утренник? Или вынудишь меня сидеть в салоне для курящих с моей дешевой сигарой, на штанинах — велосипедные защипы, с карточкой, гласящей: «Соцстрах США подпирает этого лизоблюда каждое утро. Ваш гражданский долг — относиться к нему как к дядюшке-резонеру». Не дай мне стареть, мамуля. Помнишь меня? Мальчика, что хотел на ракете улететь в вечность в белом льняном костюме, выгодно подчеркивающем его дельтовидные мышцы? Не позволяй годам утомить его. Но опять же. Что ж. Не само ли время действительно и есть то говно, что идет у всех по трубам? Колись, а? Но, Энн, держать меня за руку, когда все прочие ушли и оставили мне лишь слова безосновательной критики, после целых эпох, чтоб мы вдвоем пред последней канавой изрыгали возвышенные мысли, словно перья из вспоротой наволочки. Не мечта ли это, от царственности коей закроется отдел особых доставок «Нейман-Маркуса»^{147}?

— Вот, — с отчетливостью произнес Болэн. — Мне стало гораздо лучше. — Они посмотрели на него. Его вдруг ослепило смущеньем; и ум его ускользнул прочь, на самом деле ускользнул. За дальним краем соусника различал он кондоминиум Оскара Нимейера^{148} высоко в кордильерах Анд. Пожилой бразильский дипломат высился над молодой индейской проституткой, палец вздет, нос в инструкции, приговаривает: «Делай так!»

В то же время он видел, как на Американском Западе творятся любопытные штуки. К примеру, у подножья Поясных гор молодой человек, ранее совершивший душераздирающее убийство заезжего кувейтского нефтебарона, ел из жестянки и гавкал «бивство» своим поимщикам.

Над долиной реки Щитов навис высокий летний грозовой фронт, более того — прямо над ранчо Фицджералдов, уверенных в том, что стены их главного дома укроют небольшое ужинающее общество от взглядов вообще кого угодно.

Вообще кого угодно очень бы заинтересовало смущенье Болэна, кое довольно тщательно культивировалось двумя или тремя персонами вокруг него.

— Нет, — сказал Болэн, — в меня не полезет еще одна репа.

— Картошки?

— Нет, — сказал Болэн, — (то же) картошка.

— Что скажете о спарже?

— Нет, — сказал Болэн, — (то же) нисколько больше спаржи.

— Болэн, — сказал Фицджералд, — чего же вы хотите?

— Это в каком смысле?

— От жизни?

— Потехи.

— Полноте, — сказала барыня Фицджералд.

— Вы тоже.

— Но, — сказала она, — едва ли я бы стала так это формулировать.

— Да и я. — Фицджералд, само собой.

— А я бы стала, — сказала Энн, стараясь показать собственное удивление их замечаниям. Слово «потеха», казалось, обросло образами раскрепощения.

— Вы бы сформулировали это, — сказал Болэн, обращаясь к старшим вообще, — внушительнее. Но имели бы при этом в виду потеху.