Шандарахнутое пианино

Время было вечернее, и уши Николаса Болэна полнились ревом его роликовой погони за девушкой, за Энн, скоростной, по качкому и покоробленному полу из твердого дерева. Он слегка отставал, поскольку скользил вдоль по склонам, пригнувшись, когда она съезжала вниз; и потому она все время его опережала и с ревом носились они по кругу, содрогаясь взад-вперед на свету из восьми высоких окон. Болэн увидел, что у одного неразбитого стекла утихомирена луна, ахнул что-то вроде «ну смотри у меня» и заскользил на роликах еще быстрей, а в уши ему еще глубже врезался деревянный гул, и зеркальный столб, отмечавший собой центр зала, посверкивал в углу глаза; Болэн сокращал разрыв, пока Энн не перестала казаться облачной и неопределенной в изменчивом свете, а ясно засверкала перед ним короткой плиссировкой юбки, вихрившейся на мягких исподах бедра. И Болэн, бравадой растянув собственные способности, ринулся вперед на одном коньке, одна нога задрана позади, словно трюкач-конькобежец на голландской картине, сильно вытянулся весь перед собой, обмахнул рукой ее бедро и поймал ее за промежность. И тут же, за блаженство этого мига, рухнул ниц, ударился об пол, а нос его протащило, словно пятку киля, и он, растянувшись, выбросился на сушу, подбородок его упокоился, вытянувшись вперед, а он пялился в пухлый, призрачный пробел посередке ее трусиков. Энн Фицджералд, ноги расставлены, присаживаясь, деревянные колесики на шарикоподшипниках еще жужжали, рассмеялась сама себе и ему и сказала:

— Ну и придурок.

2

В такие дни жизнь кажется чуточку большим, нежели набивать песком крысиную нору. В тот день он поехал кататься на своем «хадсоне-шершне» и получил облегчение и удовлетворение. До поры до времени он просто был автолюбителем.

После долгого обхаживанья и взаимного доверия, произросшего из этого времени, Болэну случилось осознать, что никакого взаимного доверия из того долгого времени, что они провели вместе, не произросло.

У него имелось надежное доказательство — подтвержденное зрительное наблюдение, — что Энн в тот день виделась со старым своим наперсником по имени Джордж Расселл. Это оговаривалось соглашением. Сама по себе невеликая компенсация того, что она лишь годом ранее упорхнула с этой птицей в Европу, как раз в то время, когда взаимное доверие, как воображал себе Болэн, выросшее между ними, не должно было давать возможности даже смотреть на другого мужчину. После, между ними же, случились месяцы нутряных выпадов, от которых они оставались опустошенными, но, как он считал, «по-прежнему влюбленными». И вот опять Джордж Расселл поднял свою ухоженную голову. Его «Виталис»^{13} тяжко обволок всю землю.

Дело Болэна и Энн было причудливо. Довольно долго они чуть ли не постоянно виделись друг с другом утром, днем и вечером. Родители ее, Дьюк и Эдна Фицджералды, были светскими фикциями автомоторных денег; и Николас Болэн им не нравился даже на полстолько. Дьюк утверждал, что он лошадь, которая нипочем не дойдет до финиша. Эдна говорила, что он попросту не считается.

Но Болэн и Энн виделись каждое утро, день и вечер. Определенное количество этого времени неизбежно не тратилось ни на что хорошее. Для Болэна — да и для Энн — все это казалось одним из одержимых заклинаний жизни, пространственным пробоем, небесами.

Однажды, к примеру, были они на лодочке Болэна; он — в каюте, регулировал пламя параболического бутанового обогревателя. Энн — на койке с ним рядом, Болэн — в иезуитской истерике взаимного непонимания. Энн явно, прелестно этого ждала. И Болэн ей взял и выдал, вот так вот. Оседлывая ее, он заглянул под низ: от берега к берегу прыгала селедка, морская идиллия. Энн, с ее стороны, нипочем не следовало советовать ему придержать коней; поскольку один тревожный миг он вообще не мог запуститься. Она ободрительно потрепала его и сообщила, что мы теперь большой мальчик. Своими лодыжками она скользнула ему за колени. Болэн чувствовал, будто надувается, становится скрипучей поверхностью, а та расширяется, твердея и бледнея, что он метеозонд, подымающийся сквозь стратосферу, поначалу лишь сдутый мешок, с набором высоты он круглеет и тончает, затем — взрыв и долгое безумное паденье в океан.

После они вместе наблюдали закат на озере Эри; отбеленное водянистое солнце осторожно опускалось на горизонт и лопалось, как волдырь, сочась красным светом на ядовитое озеро. Можно было сосчитать семь труб «Электрической компании Эдисон»^{14}. С нежностью вдыхали они отходы «Химикатов Уайандотт»^{15}. Спали в объятьях друг друга на коллоидной, слегка радиоактивной зыби.

Назавтра он был слегка с похмела. Покурил травы и, как следствие, обрел понимание, что его стул поет блеклым голосом Дика Хеймза^{16}. Снаружи его настигло убежденье, что небо вулканизовали. Он попробовал позвонить Энн, а получил в ответ ее мать, которая держалась с ним прохладно. Болэну она напомнила, что все семейство пакует чемоданы ехать на ранчо в Монтану, и, наверное, лучше будет, если Болэн позвонит в конце лета.