Читаем Шанхай. Любовь подонка полностью

Шанхай. Любовь подонка

Не сберег случайного счастья. Разменял на медяки, опошлил и опаскудил. Выронил Цветок из рук.

Потерял безвозвратно, навсегда — Ли Мэй по-прежнему мне не снилась…

Все, что я мог сделать — попытаться сохранить ее образ. Хотя бы на бумаге остановить с помощью букв исчезающее прошлое.

Если бы я не пил…

Болезнь тянула в мертвую пустоту, рыла внутри меня ледяную яму, выбрасывая, как ненужный грунт, остатки души. Подкапывалась под меня разумно и целенаправленно.

Я дичал, грубел и тупел.

Еще немного — и уйдет даже память.

У меня ведь нет ни одной фотографии Ли Мэй.

И тогда я решил написать о ней.

И понял, что не могу.

Сидя на холодной веранде, слушал шум дождя и звонкое «тонь-тонь-тонь!» капель — в расставленных по дому ведрах и тазах: дом умирал, плакал прохудившейся крышей. В тот день напился неожиданно для себя самого. Собрав в кучу черновики, пытался поджечь дом, но бумага горела неохотно и слабо. Кашляя от дыма и протирая глаза, выбежал во двор с топором — срубить липу.

Лезвие кромсало кору, выбивало из дерева, под которым стояли когда-то мои качели и песочница из тракторной шины, мелкую щепу.

«Рукописи не горят!» Тюк! — удар по дереву.

«Зато человек — очень даже!»

Тюк! Тюк!

«Каждый человек…»

Тюк! Тюк!

«Должен срубить…»

Тюк!

«Дерево!»

Хрипел, хэкал, не рубил даже — кромсал, вгрызался.

Глухой звук увязал в пасмурном дне. Я поклялся, что не отступлю, пока не закончу.

Тюк! Тюк! Тюк!

«И сжечь дом!»

Тюк!

Не так-то просто сжечь оказалось.

Ничего из начатого до конца не довел.

Я такой же никчемный, как это мудацкое дерево.

Не вышло с домом — выйдет с другим.

Ток! Тюк! Ток!

«И. Убить. Человека…»

Тюк-тюк-тюк!

Мучила жажда. Пот на пару с дождем лез в глаза. Руки немели. Ломило спину. Топор отскакивал от ствола липы, слабый и беспомощный.

«Сука, бля!..»

Выбросил его в кусты и сел в мокрую траву. Было больно шевелить пальцами — лопнули, растеклись мозоли…

…Над запрудой легкий туман.

Рвется клочками поверху.

Тает, истончается, поднимается над тронутой зыбью водой.

Не вода — травленое серебро.

Подрагивая в белесых разводах, на том берегу вырастает силуэт мертвой церкви с разрушенною колокольней.

Я сижу на краю шатких мостков, прислушиваясь к шороху камышей. Слева от меня «зауэр». Справа — эмалевая кружка с крепким черным чаем.

Чай уже остыл.

Вода неподвижна, по-осеннему темна.

Солнце еще не встало, но по небу уже разбегается светлая синь, теснит влажную темноту за реку, за холмистый глиняный берег.

Хочется курить.

Сигареты я забыл в доме.

Минута ходьбы — подняться по заросшей тропе, миновать могучую липу с израненным стволом, толкнуть кривую калитку, и вот он — низкий, с горбатой крышей и нелепой верандой дом.

Но возвращаться я не хочу.

Мне некуда и незачем возвращаться.

— Дин-доннн… — вдруг проносится над водою мягкий звенящий звук.

Одинокий, он уже исчез, и я не уверен, что вообще был.

Чай почти допит.

Совсем рассвело.

Верхушка колокольни розовеет, и сквозь ребра бывшего купола видна воздушная вата облаков.

Никакого колокола там нет.

Звон мне просто причудился.

Меня немного потряхивает, нормальной здоровой дрожью, от волнения и утреннего холода. Из одежды — тонкий свитер и джинсы. Босые ноги у самой воды. Обуваться не стал — мертвецу обувь без надобности.

Теперь надо встать на самый краешек мостков, спиной к воде.

Тут неглубоко — найдут сразу. Уже чистого.

И никакого пепла над Шанхаем…

Вздрагиваю от непонятного звука — справа из камышей.

Секунду спустя понимаю: это хлопают крылья. Вытянувшись в нитку, по воде навстречу небу несется утка.

Машинально хватаю ружье, ногой упираюсь в шершавое дерево мостков.

— Тум! Дах! — разноголосо выстреливает «зауэр».

Не попал.

Надеюсь — не попал.

Близоруко щурясь, вглядываюсь в край озера, в воду, в небо.

Утки не видно.

Спасибо тебе, Боже.