Шанхайский цирк Квина

Похоронная процессия могла состоять из двух лимузинов — или из многих сотен лимузинов — в зависимости от того, какой суммой располагал заказчик. В последнем лимузине помещалась законная семья, всегда маленькая, под предводительством триумфально всхлипывающей, ликующей бабушки. Другие члены семьи и не догадывались об этом грандиозном обмане. Только престарелая глава семейства знала, насколько полегчал семейный кошелек после этой невероятно дорогой аферы.

Пока они ехали мимо толп скорбящих, бабушка указывала на них и на череду лимузинов впереди.

Никогда не забывайте, говорила она, тот день, когда был кремирован ваш дед. Помните, как его любили и почитали, несмотря на деньги, на его скромный заработок. Помните о тех тысячах и тысячах, которые пришли отдать ему дань уважения.

Кивали ее дети, кивали ее внуки, а скорбящие шли к бандитам Кикути-Лотмана за вознаграждением.

Хато восхищало это хитроумное вымогательство. Шлюхе приходится провести с клиентом по крайней мере несколько минут, да и наркотики нельзя же принимать без остановки. Но у похоронного рынка не было пределов и границ — предки, нуждающиеся в ритуалах поминовения, никогда не переводились. Хато намеревался рассказать об этой афере в своем первом гангстерском фильме. Люди будут приезжать со всего света, чтобы взять у него интервью. Его пригласят читать лекции и выступать по телевидению.

Париж. Ждать осталось всего восемь лет.

Хато стоял в очереди, думая о гимнастике, которую ему предстоит сделать завтра в шесть утра. В семь он будет маршировать по внутреннему двору, распевая хайку. В этот вечер или через день девушка, переодетая в лохмотья, вломится в его комнату и скажет ему «еб твою мать».

Хато ухмыльнулся. В жизни гангстера могут быть только трапы и похороны. Когда кино закончится, он пойдет ко второму телохранителю Кикути-Лотмана, которого зовут полицейским.

* * *

Он был маленький, как Мама, он родился у ее родителей в тот самый год, когда они продали ее в бордель в Кобе, — и за год до того, как в Европе разразилась Первая мировая война. Отец регулярно бил его, как бил свою жену, пока однажды зимней ночью пес не объел ему лицо.

Возвращаясь после пьянки домой, отец упал в сугроб. Пес нашел его и почуял горячее дыхание. Как и все в Тогоку той зимой, пес умирал от голода. Вскоре пес не просто нюхал горячее дыхание, но и жевал лицо, войдя во вкус, жевал губы и язык.

На следующий день всем окрестным крестьянам с первым светом дня было приказано выстроиться вдоль дороги, чтобы выказать почтение хозяину земель, который должен был проехать по дороге утром. Там и нашли отца полицейского — без большей части лица. Его отнесли домой и стали лечить, но жене и сыну велели ждать у дороги, до тех пор пока землевладелец не проедет. После этого отец полицейского всегда носил хлопковую хирургическую маску и перестал избивать семью.

Ужасный округ Тогоку был навечно обречен терпеть серые небеса, ветры и сибирские бураны. Половину семейного урожая тутовых листьев приходилось отдавать в уплату за аренду земли. Другая половина уходила на подати и горстку риса.

Делянка тутовых деревьев находилась в часе ходьбы от их хижины. Много веков назад на окрестных холмах были устроены террасы, и поэтому Тогоку была похожа на страну великанов. Но для крестьянской семьи, такой, как семья полицейского, великаньи ступени никуда не вели.

Когда ему было восемь, рынок шелка в Америке снова рухнул. Как и прежде, отец обвинил во всем собственную жену, потому что она была из айнов, а значит, в ее жилах текла кровь белых[41]. Она не в силах была больше терпеть взгляд его ненавидящих глаз, проломила лед на рисовом поле и утопилась — на глубине не больше трех дюймов.

Отец полицейского умер от рака желудка, артрита и скоротечной чахотки в тридцать первом. В тот год японцы захватили Маньчжурию — после того, как китайские, по-видимому, патриоты взорвали одну из японских железных дорог. В отместку интернациональный город Шанхай объявил бойкот японским товарам — и многие японские офицеры сочли это вызывающим высокомерием. В тот же самый год полицейский добровольцем пошел в армию, чтобы убежать от нищеты Тогоку.

С самого начала ему понравилась новая жизнь. Армейская рутина была довольно необременительной, он много работал и делал то, что ему приказывали. К концу подготовки ему пожаловали должность в подразделении Кемпейтай в Корее.

Корея была не богаче Тогоку, но теперь нищими арендаторами были корейцы, а он — одним из землевладельцев и сборщиков податей. Его подразделение в основном допрашивало крестьян, на которых падало подозрение в утаивании риса. Пытаясь заставить крестьян говорить, а при необходимости избивая, он чувствовал удовлетворение — это было для него в новинку. Впервые в жизни он научился улыбаться.