Шанс, в котором нет правил [черновик]

Он брал их и ломал на этих правильных вещах. Чаще всего, они ломались. Так или иначе. Одни отказывались — и умирали изнутри. Другие соглашались — потому что не могли отказаться от своего представления о себе как о добрых смелых людях. Эти просто умирали, без сопротивления. А ведь закон не запрещал им драться и бежать. И сумевшая скрыться жертва «охоты» не стала бы причиной чужой смерти. Правила старших: не поймал, ходи голодным до следующего раза. Закон не запрещал, логика требовала, но они были слишком заворожены своей ролью… Большинство. Но иногда, иногда, очень редко, в одном случае из двадцати, давление и огонь обрушивались на уголь, и он начинал течь, превращаясь сначала в графит, а потом в прозрачный камень редкой твердости. То, что было внешним, наносным, вплавлялось внутрь, становилось кристаллической решеткой, существом. «Из пепла нам блеснет алмаз…» Таких Кошелев отпускал. Если ему удавалось их поймать.

Волков смотрел на эти алхимические опыты с недоумением, но не запрещал. Считал, что птенцу рано или поздно надоест. Так оно и случилось… И теперь рыженький любитель Говарда был нужен Кошелеву разве что для того, чтобы показать другим, равным себе, что ничего не изменилось. Он в опале, он в относительной немилости — но он имеет право и, что еще важнее — может. И по-прежнему делает то, что считает нужным.

Так это должно было выглядеть со стороны. Например, для того же Корбута, который при встрече попытался было взять тон, совершенно недопустимый между девятилетним и девяностолетним высоким господином. Даже опальным.

Про себя же Кошелев знал, что не все так просто. Его уже год как сняли с Краснодарского региона и перевели в кураторы питерского порта — резкое понижение в должности было весьма красноречивым само по себе. Следующим номером должна была стать расправа. Однако прошла осень, зима — а за Кошелевым не посылали. Волков словно забыл о существовании своего непутевого птенца. Кошелевский штат, совсем было распустившийся, начал приходить в чувство. Если их начальника не распылили за полгода — значит, уже не будут пускать в расход. Переведут еще куда-то, откуда он снова будет пролагать путь наверх. Значит, нужно как-то уживаться.

Сам Кошелев не обольщался. Если Волков никак не дал понять, что птенец прощен — значит, он не прощен. Весной, когда случился скандал со стрельбой и расчлененкой, Кошелев совсем уж решил было, что следующим пунктом назначения Габриэляна станет Петербург, либо же в окрестностях появится таинственная группа Тэнчу — но нет, опять обошлось. Причем, не просто обошлось — а так обошлось, что на осенней сходке смотрящих по ЕРФ Кошелеву просто нечего стало предъявлять: все, кто мог дать против него показания, мертвы, а прямых улик не осталось. Впрочем, правосудие сходки было привержено юридическим формальностям даже меньше, чем чрезвычайный трибунал для террористов и нелегалов — не говоря уж о простом уголовном суде для обычных граждан. Трибуналу хватило бы показаний или прямых улик. На сходке достаточно было выдвинуть обвинение. Ну, и иметь довольно пороха в пороховницах, чтобы выйти на арену и поддержать слово делом. Экс-губернатор был убежден, что Волков бережет его для сходки. В конце концов, ничего более логичного Кошелеву в голову не приходило.

В зияющие перспективы он смотрел спокойно. Шестьдесят два года до инициации, девяносто три — после… пора, как говорится, и честь знать. Не то чтобы его не пугала смерть — но он безусловно предпочел бы небытие своему нынешнему состоянию. Он не мог больше делать то, чего от него хотел Волков — и не понимал, что можно делать еще. Не мог сочинить. Был, и весь вышел. Вытек. Остановились мельничные колеса в голове, пересохла река…

Кошелев ждал — и вел себя как обычно. Зачем-то, без цели и смысла, безумное чаепитие, вечный четверг. Почему нет?

…В момент, когда _это_ случилось, Кошелев сидел в ресторане с Корбутом. Корбут, все еще нуждающийся в людской пище, ужинал, а Кошелев пил кофе. Я поужинаю потом.

На ужин с этим пустозвоном в «Эрмитаже» Кошелев согласился только потому, что хотелось с кем-то поделиться воспоминанием о вечере фейерверка и чудесной гейше, которая утром сбежала с пиротехниками, оставив патрона вдребезги расстроенным. В принципе такого рода выходка на деловой репутации гейши ставила крест — а значит, поступок был настоящим романтическим жестом, сильным жестом, которых Кошелеву так не хватало в этом мире.

И тут — рухнуло. В первую секунду ему показалось, что с той стороны, где чуть-чуть подрагивала леска с живым пока что Мантуловым, ударила струя раскаленного до полной бесцветности пламени из огнемета. Кошелев опрокинул чашку. Горел он, наверное, меньше секунды — потом страх и боль исчезли, а Мантулова на крючке уже не было.

Его вообще нигде не было. Пусто. Параллельные прямые сошлись и образовали точку. Но это не сейчас, потом, скоро, но не сейчас, сейчас нужно улыбнуться.

— Нич-чего себе, — выдавил Корбут, которого присутствие явно задело краем. — Что это было, Ярослав Павлович?