Шанталь, или Корона против

Я смотрела в черные глаза пацана, чуть испуганные и очень удивленные, и утешала себя тем, что он еще ребенок. Ну, хорошо, почти ребенок, пусть и старался казаться старше, смешно цепляясь за рукоять кинжала. Один глаз у пацана едва заметно косил в сторону, отчего вид у него был простецкий, но жесткий и взрослый взгляд, который я поймала, детским не был. И все же опыта парнишке не хватало. Будь на его месте взрослый, разве стал бы он оставлять открытой дверь, стал бы, подойдя, смущенно просить: «Повернись».

Я не знала, что удержало меня на месте, когда тело горело желанием сорваться с кровати, оттолкнуть пацана и выбежать из комнаты. «Бежать отсюда», — шептал страх. «Бежать», — требовало сердце, но кто-то иной, хладнокровный и мудрый, точно змей, велел оставаться на месте.

«Если не заперта дверь и к тебе отправили ребенка, значит, за дверью или чуть дальше по коридору есть тот, кто сумеет тебя задержать. Ты хочешь, чтобы тебя хватали, тащили будто мешок, а зашвырнув в камеру, добавили пару сальных шуток?»

Можно было украсть кинжал, но дядя давно объяснил — нож в слабых руках не опаснее зубочистки. Вот револьвер — другое дело. Меткости и хладнокровия, что любило это оружие, у некоторых женщин поболее, чем у мужчин, будет. Наверное, потому он и научил меня стрелять, а может, потому, что застал в оружейной, когда я целилась в рыцарские доспехи сразу из двух стволов. Таким испуганным я видела дядю впервые в жизни, это потом, когда он вывел меня из дома и позволил нажать на курок, испугалась сама — револьверы были заряжены.

За спиной сопели, тихо ругались, но пуговицы застегивали ловко, ни разу не коснувшись тонкой ткани сорочки. Пальцы у парня были что надо…

— Ты вор? — спросила.

За спиной засопели еще громче.

— И что? — зло бросил пацан, отходя в сторону. Я пошевелила плечами — платье плотно облегало спину.

— Ничего, — примирительно улыбнулась, — любая работа достойна уважения, но стоит ли становиться в тень закона?

— Да что ты понимаешь!? — он рубанул воздух ладонью, в глазах засветилось черное отчаяние. Так смотрят люди, побывавшие на краю и нашедшие камень, за который можно зацепиться и не свалиться вниз. — Чистенькая из благородных. Не голодала поди, — он все же плюнул на пол, хоть и пытался сдержаться. — А мой батя сдох, когда мне восемь было. Мать с двумя сестрами осталась. Я в подмастерья сунулся. Одному, второму… Только кому нужна мелочь? Там и десятилетних не брали, а Краб меня взял. Из семьи я ушел, ну чтоб, если загребут, мать не волновалась, а деньги им кажный месяц оставляю, поняла?

Он развернулся и вышел, громко хлопнул дверью. Зло заскрипел ключ в скважине.

Я с тишиной осталась одна. Смахнула набежавшие слезы, ощущая, как горло раздирает колючий комок. Конечно, я знала о другой стороне жизни, той, где нет вкусной еды, званых обедов и балов. Где потеря работы или смерть кормильца означает падение в нищету.

Мне было десять, когда обида выгнала из дома, заставила примкнуть к цирку, притвориться сиротой. Не знаю, почему мне поверили, мама говорила, я в отца пошла и дар убеждения у меня в крови. Возможно.

Но сейчас я чувствовала себя, точно отхлестанная этой самой правдой по щекам — так они горели. Хорошо, что он ушел, и хорошо, что закрыл дверь, потому как я бы не сдержалась, а сомневаюсь, что пацану понравились бы объятия зареванной девицы. Такие, как он, ценят монету и кусок хлеба, а не жалость.

Я прекрасно помнила, что он — вор, человек тени закона, и что пытался украсть дневник. Но жалость видела перед собой ребенка, не желая прислушиваться к доводам разума.

Я подошла к подносу, оценила завтрак. Хм, неплохо. Поджаренный хлеб, два яйца, булочка, стакан молока, сливки и мисочка клубники, а еще чашечка кофе. У-у-у, мое искушение! Накрыла чашку блюдцем, чтобы не соблазняться. Не хочу рисковать, вдруг туда что-то подсыпали. Взяла клубнику, сливки — мне достаточно, чтобы поесть, а остальное скормлю воришке, а то тощий — смотреть больно.

Косой медленно, точно к его ногам привязали по гире, поднимался на кухню. Вопрос девицы неожиданно всколыхнул упрятанную глубоко-глубоко в сердце боль. Он потер левую часть груди, поморщился. И ведь запретил себе думать, ан нет, рыжая влезла, раскопала, а теперь ноет. Как будто он мог поступить иначе? Как будто рано сдался и не стал искать приличного места? Как будто хотел становиться вором?

Прав был Краб, когда говорил, что все проблемы от женщин. Лучше бы он еще столько же промаялся на углу, чем говорил с рыжей.

Смок встретил его с ножом в руках, фартук на его фигуре смотрелся, как на корове боевой доспех, но смеяться над парнем никто и не думал, потому как Смок сразу предупредил, что следующим над трупом смеяться будет он. Да и нравится человеку готовить между убийствами, пусть готовит.

— Что так долго? — едва заметно дернул он бровью при виде унылой физиономии Косого. Ответа ждать не стал, указав на стол, где дымилась в сковородке яичница и лежал большой кусок хлеба: — Иди ешь.

Косого уговаривать было не нужно, он сразу повеселел, направился к столу, но был остановлен:

— Руки!