Шантарам

В конце церемонии, поймав взгляд Назира, я опустил глаза, уставившись в мерзлую землю. Назир пребывал в пустыне скорби, печали и стыда: ведь он жил, чтобы служить Кадер-хану и защищать его. Но хан был мертв, а он жив, хуже того – даже не ранен. Сама его жизнь, само его существование в этом мире казались ему предательством, каждое биение сердца – изменой. И это горе, этот упадок всех сил стали причиной весьма серьезной болезни. Назир потерял не меньше десяти килограммов веса, щеки его впали, под глазами появились темные впадины, губы потрескались и шелушились. Я внимательно осмотрел его руки и ноги и был обеспокоен: они еще не полностью восстановили свой естественный цвет и тепло. Вероятно, он обморозил их, когда полз по снегу.

Было, однако, одно обстоятельство, которое придавало в то время смысл его жизни, но тогда я этого не знал. Кадербхай сделал последнее распоряжение, дал последнее задание, которое Назир должен был выполнить в случае смерти своего господина при осуществлении афганской миссии. Кадер назвал имя человека, которого Назир должен был убить. И тот исполнял его волю уже одним только фактом своего существования, тем, что он остался жить, чтобы совершить заказанное ему убийство. Именно это поддерживало его, став навязчивой идеей. Именно это, и только это, было теперь его жизнью. В те холодные недели, что последовали за похоронами, я ничего не знал об этом и всерьез опасался, не повредится ли рассудком этот сильный преданный человек.

Халеда Ансари смерть Кадера изменила не менее глубоко, чем Назира, хотя это и не так бросалось в глаза. Многие из нас были настолько потрясены случившимся, что полностью погрузились в унылую гущу повседневной рутины, Халед же, напротив, стал более деятельным и энергичным. Если я часто ловил себя на том, что все еще ошеломлен, убит горем и плыву по течению сладостно-горьких размышлений о человеке, которого мы любили и потеряли, Халед каждый день принимал на себя все новые и новые обязанности и всегда был поглощен делом. Как ветеран нескольких войн, он стал теперь консультантом командира моджахедов Сулеймана Шахбади – прежде этим занимался Кадербхай. Палестинец словно священнодействовал. Во всем, что он делал, проявлялись его страстность, неутомимость и рассудительность. Эти качества и раньше были характерны для Халеда – человека неизменно пылкого и непреклонного, – но после смерти Кадера появились еще и оптимизм, и воля к победе, которых я прежде не замечал. Он подолгу молился, первым созывая людей на молитву и последним поднимаясь с коленей с промерзшего камня.

Сулейман Шахбади, самый старший афганец из нашего отряда, насчитывавшего двадцать человек, включая раненых, был когда-то кандидаром – лидером общины, в которую входила группа деревень близ Газни. До Кабула оттуда оставалось еще треть пути. Ему было пятьдесят два года, пять из которых он воевал, приобретя опыт всех видов боя – от осады до партизанских стычек и решающих сражений. Ахмад-шах Масуд, неофициальный вождь всенародной войны против русских, лично назначил Сулеймана командующим отрядами, действующими южнее Кандагара. Все бойцы нашего этнически разношерстного войска относились к Масуду с благоговением, которое, без преувеличения, можно было назвать любовью. А поскольку Сулейман получил свои полномочия непосредственно от Масуда, Панджшерского Льва, отношение к нему было не менее почтительным.

Когда Назир оправился настолько, чтобы дать полный отчет о происшедшем, дня через три после того, как мы нашли его в снегу, Сулейман Шахбади созвал собрание. Это был низкорослый человек с большими руками и ногами и печальным выражением лица. Его обширный лоб пересекало семь глубоких морщин, подобных бороздам, проделанным землепашцем. Внушительный, свернутый спиралью белый тюрбан покрывал его лысую голову. Темная с проседью борода окаймляла рот и подбородок. Уши были слегка заострены, что придавало ему немного забавный вид. Это было особенно заметно на фоне белого тюрбана и в сочетании с широким ртом намекало на то, что ему, возможно, некогда был присущ грубоватый юмор. Но тогда, в горах, в его глазах отражалась невыразимая грусть, застарелая печаль, не способная вылиться слезами. Его лицо вызывало симпатию, но препятствовало дружеским проявлениям, и, хотя он производил впечатление мудрого, храброго и доброго человека, печаль его была так глубока, что никто не отваживался на излишнюю фамильярность.

Если не считать четверых часовых на постах вокруг лагеря и двоих раненых, в пещеру послушать Сулеймана пришли четырнадцать человек. Было холодно, около нуля, и мы сели поближе друг к другу, чтобы согреться.