Шантарам

Я глядел на Модену, пораженный не только его словами, но и тем, что он вообще говорил. Он был одним из самых неразговорчивых людей, каких я знал. Раньше мы с ним регулярно встречались в «Леопольде», и он неделями не произносил ни слова. А новый Модена, изуродованный и воскресший из мертвых, был говоруном. Правда, мне пришлось загнать его в темный угол, чтобы вызвать на разговор, но, нарушив молчание, он сразу стал удивительно болтлив. Слушая его и пытаясь приспособиться к этому деформированному и разговорчивому варианту Модены, я обратил внимание на особую мелодичность, которую придавал испанский акцент его речи, смешивавшей хинди с английским и создававшей какой-то новый гибрид, его собственный язык. Убаюканный его голосом, я спросил себя, не в этом ли разгадка таинственной связи между Уллой и Моденой. Возможно, они часами говорили друг с другом наедине и музыка слов объединяла их.

Модена неожиданно прервал чаепитие. Он встал, расплатился и вышел на улицу, где остановился, поджидая меня.

– Мне пора идти, – сказал он, нервно озираясь, затем поднял глаза на меня. – Рамеш караулит Уллу у «Президента». Это ее любимый отель, и когда она вернется, то обязательно остановится в нем. Она любит весь этот район, Бэк-Бей. А сегодня утром был самолет «Люфтганзы» из Германии. Возможно, она прилетела на нем.

– Ты после каждого рейса проверяешь, не приехала ли она?

– Да, но сам не захожу в отель. – Он поднял руку, словно собирался коснуться лица, но не коснулся, а пригладил короткие седеющие волосы. – Рамеш заходит вместо меня и смотрит, не остановилась ли у них Улла Фолькенберг. Когда-нибудь он увидит ее имя в списке. Она обязательно остановится там.

Он хотел уйти, но я помешал ему, положив руку ему на плечо:

– Слушай, Модена, не убегай больше от меня, ладно? Если тебе что-то понадобится, если я смогу что-нибудь для тебя сделать, дай мне знать. Договорились?

– Я не буду больше от тебя убегать, – произнес он торжественно. – Сегодня я убежал просто по привычке. Я всегда убегаю. А тебя я не боюсь. Ты мой друг.

Он отвернулся от меня, но я опять остановил его и, наклонившись к его уху, прошептал:

– Модена, не говори никому, что ты таскаешь с собой столько денег.

– Я никому и не говорил, кроме тебя, – заверил он меня со своей гримасой-улыбкой. – Даже Рамеш не знает. Он не знает даже, что у меня есть квартира. Он думает, что я трачу деньги, которые мы зарабатываем, на наркотики. А я не балуюсь наркотиками, Лин, ты знаешь. Никогда не баловался. Но пускай он так думает, я не пытаюсь его переубедить. А ты – другое дело, Лин. Ты мой друг. Тебе я могу сказать правду. Тебе я доверяю. Как я могу не доверять человеку, который убил самого дьявола.

– Какого дьявола?

– Я говорю о Маурицио, моем кровном враге.

– Но я не убивал Маурицио, – сказал я, глядя в красные пещеры его глаз.

Он заговорщически ухмыльнулся. При этом клиновидные шрамы потянули его нижние веки вниз, и зияющие провалы его глаз выглядели в слабом свете фонарей так жутко, что я едва не отшатнулся, когда он положил руку мне на грудь.

– Не беспокойся, Лин. Я никому не выдам этот секрет. Я рад, что ты убил его. И не только из-за себя. Я хорошо знал его. Я был его лучшим другом – единственным другом. Если бы он остался жить после того, что сделал со мной, – это значило бы, что нет предела злу. Человек губит свою душу, когда достигает предела зла. Я наблюдал за ним, когда он пытал меня и когда уходил в тот раз, и я знал, что он потерял свою душу. Он заплатил своей душой за то, что совершил… что делал со мной.

– Нет необходимости говорить об этом, Модена.

– Да нет, теперь об этом можно говорить. Маурицио боялся. Он всегда чего-нибудь боялся. Всю свою жизнь он провел в страхе перед… всем. И он был жестоким. Жестокость давала ему силу. Я видел много могущественных людей в своей жизни, и все они боялись и были жестоки, так что я знаю. Эта… смесь давала им силу над другими. А я не боялся и не был жестоким. И у меня не было силы. Я… знаешь, это было похоже на мое чувство к Улле – я был влюблен в силу Маурицио. А когда он покинул ту комнату и зашла Улла, я увидел страх в ее глазах. Он вселил в нее свой страх. Она была так напугана, увидев, что он сделал со мной, что просто убежала и оставила меня там. И когда я смотрел, как она уходит и закрывает за собой дверь…

Он запнулся и проглотил комок в горле; его полные губы дрожали. Я хотел остановить его, избавить от этого тяжкого воспоминания – и, может быть, избавить также себя самого. Но когда я открыл рот, Модена еще сильнее прижал руку к моей груди, запрещая мне говорить, и опять посмотрел мне в глаза:

– Тогда я впервые стал ненавидеть Маурицио. Мы, в Испании, стараемся избегать ненависти, потому что если возненавидим кого-нибудь, то всей душой и уже никогда не прощаем. А Маурицио я возненавидел и пожелал ему смерти, проклял его. Не за то, что он сделал со мной, а за то, что он сделал с Уллой и что мог сделать в будущем, не имея души. Так что не беспокойся, Лин. Я никому не скажу, что это ты. Я очень рад, я очень благодарен тебе за то, что ты убил его.