Шантарам

Халед встал, повернулся и пошёл прочь. Когда он проходил мимо, я положил руку ему на плечо и пошёл рядом с ним. Сзади раздался яростный вой: Джалалад бил труп Хабиба прикладом автомата. Я взглянул через плечо и успел в последний раз увидеть безумные глаза Хабиба, до того как его лицо разнесло вдребезги поднимающееся и опускающееся на него оружие. Странный каприз жалостливого сердца: оно печалилось по Хабибу. Я сам не раз хотел убить его и знал, что рад видеть его мёртвым, но сердце моё было переполнено скорбью, словно Хабиб был моим другом. «Он был учителем», — вдруг вспомнил я. Самый неуправляемый и опасный человек, которого я когда-либо знал, был учителем детей, маленьких детей. Я не мог избавиться от этой мысли, словно в тот момент это была единственная истина, которая что-то значила.

И когда Джалалада наконец оттащили, от трупа не осталось ничего: только кровь и снег, и волосы, и раздробленные кости, там, где были жизнь и истерзанный рассудок.

Халед вернулся в пещеру. Он что-то бормотал по-арабски; глаза его, видевшие то, чего не видели другие, блестели, придавая изуродованному шрамом лицу какую-то пугающую решимость.

Войдя в пещеру, Халед расстегнул ремень с висящей на нём флягой, и он соскользнул на землю. Снял через голову патронташ, позволив упасть и ему. Потом стал рыться в карманах, вытряхивая их содержимое: фальшивые паспорта, деньги, письма, бумажник, оружие, драгоценности и даже мятые, с потрёпанными углами фотографии его давно умерших близких.

— Что он говорит? — спросил я Махмуда в отчаянии. Последний месяц я избегал взгляда Халеда, холодно отвергая знаки его дружеского участия. Внезапно мне стало страшно, что я теряю его, может быть, уже потерял.

— Это Коран, — шёпотом ответил Махмуд. — Он произносит суры из Корана.

Халед вышел из пещеры и направился к краю плато, на котором был расположен наш лагерь. Я побежал, встал перед ним и оттолкнул обеими руками. Он позволил мне сделать это, а потом вновь пошёл на меня. Обняв Халеда, я сумел оттащить его на несколько шагов. Он не сопротивлялся, глядя прямо перед собой, словно узрел нечто, лишающее его рассудка, видимое только ему одному, читая нараспев завораживающе поэтичные стихи Корана. И когда я отпустил его, он снова двинулся вперёд.

— Помогите! — закричал я. — Вы что, не видите? Он уходит! Уходит!

Махмуд, Назир и Сулейман подбежали к нам, но вместо того, чтобы помочь удержать Халеда, схватили меня за руки, позволив Халеду продолжать свой путь. Я вырвался и бросился, чтобы вновь остановить его. Кричал, бил по лицу, чтобы разбудить в нём чувство опасности. Он по-прежнему не сопротивлялся и ни на что не реагировал. Я чувствовал, как текут по моему холодному лицу горячие слёзы, вызывая саднящую боль в растрескавшихся замёрзших губах, как поднимаются в моей груди рыдания, подобно волнам, вновь и вновь набегающим на обкатанные ими скалы. Я удерживал Халеда, обхватив одной рукой за шею, другой — за талию.

Назир, даже исхудавший и ослабевший за эти недели, был слишком силён для меня. Его стальные руки сжали мои запястья и оторвали меня от Халеда. Махмуд и Сулейман помогали ему, а я пытался вырваться и схватить Халеда за куртку. А потом мы смотрели, как он уходит из лагеря в зиму, которая так или иначе разрушила или убила всех нас.

— Ты что, не видел? — спросил меня Махмуд, после того как ушёл Халед. — Разве ты не видел его лица?

— Да видел, видел, — прорыдал я и побрёл, пошатываясь, в сторону пещеры, чтобы рухнуть там и уединиться в темнице своего горя.

Долгие часы без сна пролежал я там, грязный, голодный и злой. Сердце моё было разбито — ни рук, ни ног я не чувствовал, — мог бы умереть, настолько мне было плохо, но запах еды вернул меня к жизни. Мужчины решили сделать похлёбку из остатков гниющего мяса, и всё это время варили его в котле, без устали выгоняя дым наружу и прикрывая пламя одеялами.

Суп был готов задолго до рассвета, и каждый отведал его, налив в миску, стакан или кружку. Однако вонь гниющего мяса оказалась непереносимой для наших пустых желудков — мы исторгли из себя проглоченную тошнотворную жидкость. Но голод обладает собственной волей, и воля эта гораздо древнее той, которую мы восхваляем и тешим в хоромах разума. Мы были слишком голодны, чтобы отвергнуть пищу, и с третьей, а кто и с пятой попытки заставили себя проглотить это отвратительное, вонючее варево. Горячий суп вызвал в наших пустых желудках столь резкую боль, словно наши животы были набиты рыболовными крючками, но и она прошла, и каждый влил в себя через силу ещё три порции этого пойла и сжевал несколько кусочков похожего на резину, гниющего мяса.

Следующие два часа мы поочерёдно бегали в скалы: пища с трудом продвигалась по нашим измученным голодом кишкам, то застревая там, то внезапно извергаясь наружу.