Шантаж

У него было время, чтобы об этом подумать.

Он был теперь меньше занят, и возможностей для чтения стало куда больше, чем во времена, когда он все силы тратил на завоевание господства в своей партии и на завоевание власти. Его ум получил теперь две точки приложения: одна была связана с необходимостью овладеть ситуацией — как и в былые времена, он умел при этом действовать, отсекать, лгать, предвидеть, вести за собой людей, словом, доводить начатое дело до благополучного конца. Механизм принятия решений оставался неприкосновенным и не давал никакого сбоя. Он был слишком высокого мнения о своих обязанностях, чтобы разрешить себе безделье, отпечаток которого могла сохранить история.

Но когда мысль отвлекалась от непосредственных забот и обращалась на общественные перспективы, он мрачнел — и это как раз было для него новым.

Случалось, близкие слышали, как он говорил о том, что большинство мужчин и женщин интересуются теперь лишь улучшением своего быта. Но, удовлетворив насущные потребности, человек не сможет жить без чего-то святого, и все несчастье заключается в том, что люди не знают, как и чем распорядиться. Он вдруг начинал сокрушаться между омлетом и жареным седлом барашка, что в неопределенном будущем Европа, и в частности Франция, окажется поглощенной цветными, которые не захотят подыхать от нищеты у себя дома, зная, что где-то прилавки ломятся от товаров. Перспектива «мирного и непреднамеренного вторжения с помощью личных поступков» представлялась ему совершенно неотвратимой.

Словом, он начинал философствовать о закате Запада. Выступая однажды перед молодежью и демагогически льстя ей, он услышал ропот, свидетельствовавший о том, что в данной аудитории этот прием не проходит. Отбросив написанный текст, он сумел овладеть вниманием зала с помощью одной из тех импровизаций, пустоту которых скрывали четкие формулировки. Но совершив потом акробатический трюк, он должен быть признать, что понятия не имеет о молодежи своего времени, не знает ни одного из ее лидеров, не понимает ни морали ее, ни целей, ни вкусов, ни — хотя это было уже второстепенным — ее языка.

Возвращаясь с того собрания, он разговорился с шофером. Тот немного успокоил его, рассказав, что сын готовится к поступлению в Политехнический институт и доставляет ему, как и дочь, одни радости. Но когда тот же вопрос о молодежи он задал одному из ближайших своих советников, тот стал уклоняться от прямых ответов. Президент переменил тему разговора, а позднее вспомнил, что кто-то рассказал ему о весьма огорчительном поведении отпрысков этого достойного члена Финансового управления.

Он попросил организовать «обед с молодежью». Тщательно отобранные, как и старые дамы, когда он пожелал встретиться со старыми дамами, или врачи, когда ему захотелось пообщаться с ними, восемь мальчиков и две девочки пообедали с ним, сфотографировались, но ему так и не удалось вырвать у них ни единого неожиданного замечания или крика возмущения.

Возвращаясь к себе в кабинет, он обратился к советнику:

— И это французская молодежь?

— И такая тоже есть, господин президент, — рассудительно ответил ему советник, чьи дети были совсем другими.

— Я в их возрасте… — начал было он и осекся. Тогда вокруг шла война. Не хватало еще, чтобы он начал говорить «А в мое время…».

— В их возрасте, — сказал он, — я бы тоже стеснялся.

И внезапно почувствовал себя старым. Война? Похоже, она будет снова. Подсознательно он начал сомневаться в способности культуры победить инстинкты, а стало быть, в самой цивилизации, хотя в публичных выступлениях неизменно говорил обратное.

Одним словом, Кастор переживал трудный момент. Единственное, что его поддерживало, это ненависть к тому, кто в его собственной партии готовился занять его место, соперник, чья ответная ненависть была разве что не сильнее его собственной: ведь к своим всегда испытываешь особую неприязнь. В давние времена при таких обстоятельствах один убивал другого. Теперь приходилось прибегать к более изощренным способам, но они действовали куда медленнее.

Всему этому Кастор как раз уделял значительную часть своего времени, когда внезапно всплыла Клер, а с нею дело о красном бумажнике. Вначале он решил, что тут кроются козни оппозиции, но затем стал подозревать кого-нибудь из анархистов, которыми и воспользовался его потенциальный, давно выражающий нетерпение соперник.

Он ехал к Клер, решив добиться ее поддержки на случай, если письмо появится в услужливых газетах.

На сей раз, открыв ему дверь, она позволила себя поцеловать, но как-то пренебрежительно, и он это сразу почувствовал. Кастор сделал ей комплимент — как она красива! — согласился выпить рюмку вина, которую она ему рассеянно предложила, выразив восхищение по поводу отделки квартиры, которую он помнил… Ты помнишь?

Она весело отвечала ему, забравшись на диван и поглаживая расположившегося в ногах мурлыкающего Красавчика.

Кастор почувствовал, что она готова к обороне, и стал нащупывать в ее позиции слабые стороны.

— Расскажи мне о нем.

— О ком? — спросила Клер.

— О твоем сыне.