Шантаж от Версаче

Реми был истинным французом. А это означает, вопреки легенде, прочно утвердившейся в мире, что он был человеком, неуверенным в себе. Неуверенность сия, хорошо спрятанная за веселой раскованностью, черпала свои истоки в коренной преданности французов традициям и постоянной борьбе с ними. Медленно, но тяжеловесно вступали в силу новые ценности — достаточно тяжеловесно, чтобы расшатать представления о том, как должно , но слишком медленно, чтобы их полностью опрокинуть. Как должно — «comme il faut», или знаменитое «комильфо» — о, француз в этом силен! [5] Он знает, как и где надо учиться, как надо одеваться, себя вести, работать, заводить семью, обставлять дом, принимать гостей, растить детей… И француз всегда поступает «комильфо», как надо; он живет, как должно.

Но на традиционные «надо» и «должно» наехали новые, разрушительные идеи. Так, вдруг стало очевидным, что надо найти себя, что должно время от времени заглядывать в собственную душу, жизнь которой не всегда совпадает с жесткими границами определенного традицией круга. Как совместить это с представлениями о предначертанном пути, который начинается со школы, продолжается в высшей — престижной, несомненно, — школе, затем в приличной фирме и ведет к вершинам успешной карьеры? К тому же вдруг оказалось, что в представления о необходимости иметь семью, обеспечивать ее и воспитывать детей, основанные на долгих католических традициях, врывается слово «любовь». Любовь как самоценность, любовь как личностная самореализация… Не то чтобы француз женился не по любви, но это — если повезет — могло стать хорошим, удачным приложением к делу. Само же дело было куда значительнее, фундаментальнее: основание семьи — то есть выполнение своего гражданского и общественного долга. Понятно, что с таким сверхсерьезным делом не торопились, отгуливали сначала молодость, становились на ноги в карьере, в финансовом положении, затем происходил выбор подходящей для такого важного дела кандидатуры, и в выборе руководствовались многими соображениями, среди которых любовь была лишь одним из. И то не всегда — Реми помнил, как еще друзья-мальчишки в лицее прикидывали: сделаю карьеру, женюсь на скромной женщине из хорошей семьи, которая будет заниматься домом и детьми, — и вот тогда, в придачу, заведу себе пару-тройку хорошеньких любовниц… Вот он, предел мечтаний, вот она, личностная самореализация, вот она, любовь а-ля франсез…

Да и с самим этим чувством не все было ладно во французском королевстве… В менталитете, сложившемся веками, этому чувству было отведено столь ничтожно малое место среди амбиций, тщеславия, притязаний на успех, стремления сделать карьеру — всего того, что связано с самоутверждением в обществе, — что когда оно вдруг накатывало на француза, то оному французу начинало казаться, что внутри его происходит нечто, сравнимое со взятием Бастилии — символом разрушения устоев общества.

И, будучи истинным французом, Реми терял почву под ногами от нахлынувших чувств, а в голову при полной неразберихе лезли мысли плоские, будничные, не соответствующие по размаху его чувствам, мелочно-бытовые… Хотя и важные. Например, что квартира для двоих маловата, что со своим незаконченным журналистским образованием Ксюша никогда не найдет работу и ей надо будет либо сидеть дома — а современные женщины этого не любят, — либо начинать заново учиться чему-нибудь другому во Франции… В общем, он не был готов столкнуться лицом к лицу с проблемами семейного устройства своей жизни и жизни своей будущей жены.

Но он и вовсе не был готов столкнуться с тем, что любовь разрывала его сердце на части, а тревога за Ксюшу просто добивала его. Он смотрел на ее живое кареглазое личико, на вздернутую верхнюю губку, тонкие пальцы, роскошные душистые волосы и умирал от желания быть с ней неразлучно и невозможности устроить это прямо сейчас… Однако Ксюше он не мог всего этого высказать и только молча терзался. И ему казалось, что Ксюша, не понимая его задумчиво-растерянного молчания, и сама впала в какое-то отчуждение, ушла в себя…

* * *

Ксюша весь вечер пыталась быть непринужденной, но ей это слабо удавалось. Она улыбалась Реми, роняя какие-то слова, но мысли ее возвращались постоянно к сестре, к их недавнему разговору. Она винила себя в том, что не была внимательна к Александре раньше, что ведь давно с ней что-то странное происходит, а Ксюша, как последняя эгоистка, была всегда занята только собой, как будто у сестры, старшей и самостоятельной, не может быть бед и печалей…

Любительница хорошей литературы и почерпнутых оттуда возвышенных идей, которые до сих пор не входили в противоречие с жизнью, Ксюша осмысливала все в простых понятиях добра и зла. Жизненный опыт еще не сместил, еще не размыл, не углубил и не омрачил эти понятия. Она была убеждена, что из любой ситуации есть выход, что тому, кто в беде, надо помогать. И она была даже готова навязывать свою помощь, относя нежелание других эту помощь принимать за счет их деликатной застенчивости и боязни обременить своими проблемами…