Шапка Мономаха

– И убивали своей рукой любимого ребенка? Да никогда в жизни!.. Только не говорите мне про Авраама и Исаака. Там было Божье веление и испытание, а здесь, вы сами сказали однажды, насмешка демона над родом людским, – возразил Ермолов, но, к несчастью, он уже невольно успел представить себя идеальным человеком и знал теперь, что греки были правы.

– Прошу прощения, но это не так, – вступил в разговор несколько осмелевший Лавр Галактионович. – В смысле древних греков вы неправы. Царь микенский Агамемнон отдал в жертву свою обожаемую дочь Ифигению ради победы в Троянской войне. Это случилось в Авлиде. И нужно было умилостивить довольно второсортную богиню, тоже в своем роде демона. Правда, там все закончилось хорошо. Но царь об этом не знал наперед. Да и царем он стал по воле случая, женившись на дочери Тиндарея.

– Значит, царь по воле случая… – сказал Ермолов так, как могла бы произнести эти слова каменная статуя. – И он тоже поступил согласно вашей идеальной чести…

– Скорее согласно высшему предназначению, которое открывается только сверху. И мы ничего не можем знать о нем до поры. Но я думаю, – и тут Андрей Николаевич отважился на опасные слова, – я думаю, что если отклонить это предназначение и пойти ему наперекор, то человек может распрощаться даже с тенью мысли о Божьей помощи и спасении. И не только греки это знали, но и первые христиане, а уж об исламских странах я не говорю. А мы с вами позабыли, насколько может быть жестока божественная природа, потому что разнежились и обленились в чувствах от избытка благ современного гуманизма. И полагали, что рафинированная мораль защитит нас от бесконечного мира, не ведающего понятия жалости. Это… как цунами. Когда приходит волна, поздно бежать. И ты или тонешь, вопя от страха, как резаный поросенок, или встречаешь стихию молча, и даже содрогаясь в ужасе от ее могущества, ты все же умираешь достойно, хоть и наедине с собой.

– Как котенок в ведре воды, – саркастически и обреченно заметил Ермолов.

– Пусть как котенок. Но иногда и котенок может стать выше иного бога. Особенно храбрый котенок. Ведь каждый сам влачит свой крест или, скажем, шапку. И единственно, что нельзя сделать, это переложить ношу на других. Даже если взял на себя больше, чем может нести.

Ермолов опустил автомат. Ермолов сел. Прямо на голый дощатый пол. Ермолов зарыдал. Громко, без стеснений, как новорожденный на свет. В этой комнате имел право плакать он один, и никто, напротив, не имел права его утешать.

Андрей Николаевич подошел только взять из его опущенной руки автомат. Не из предосторожности, а просто неуместным сейчас было оружие. А Лавр постоял, постоял, да и сел рядом и тоже заплакал, хотя ничего до конца из этой истории так и не узнал. Значит, имел право и он. Андрей Николаевич не двинулся с места и смотрел. Самый могущественный сейчас на земле человек и маленький в своей незначительности туристический агент, они плакали вместе и были равны и одинаковы, как потерпевшие космическое крушение.

Наконец Ермолов встал, протянул одну руку Лавру, поднял его толстенькое тело с досок пола, вторую дал Андрею Николаевичу. И они пошли, держась друг за друга, все трое, словно на прогулке в детском саду. Посередине шел сам Ермолов, справа от него, хлюпая носом, шаркал ножками Лавр Галактионович. Слева шагал Базанов, волоча за собой на спущенном ремне автомат. Никто из них ничего не говорил, да и не нужно было это. На двор они ступили в полном молчании. Так и стояли, пока не подбежал к ним генерал Василицкий и, ломая сдернутую с головы меховую шапку-пирожок, не сказал взволнованно:

– Владимир Владимирович, машина к вашим услугам. И кофе горячий есть.

И тут Андрей Николаевич понял, что вовсе не генерал теперь хозяин положения, да и никогда им не был. И что решительность генеральская и неподкупность в этом деле стоили выеденного яйца, а может, и того меньше. И посылать другого в пекло ада, даже из самых благих намерений, всегда легче, чем исполнять самому.

Глава 24 Агнец

Три дня канули в Лету, как одно мгновение. Ермолов попросил этой отсрочки, а генерал не возражал. Он вообще уже не вмешивался и никуда не лез, а только суетился поблизости, как бы занимаясь своими делами. Да и кто осмелился бы возразить против нескольких лишних дней, которые осталось прожить Ларисе Владимировне Ермоловой, и выбрать их до самого последнего часа. В резиденции теперь оказалось очень много лишнего и, на первый взгляд, постороннего народа. Отец Тимофей и Витя, еще сам Андрей Николаевич, и даже Лавру позволили остаться на всякий случай. Витя ничего не понимал и наивно думал, что неприятности рассосались сами по себе – так все присутствующие в Огарево были любезны и вежливы друг с другом.