Шарль Бодлер

«…Насколько иные поэты притворяются, что они пребывают во власти самозабвения, и думают, зажмурясь, попасть в цель, насколько они веруют в хаос и надеются, что наугад подброшенные к потолку строки свалятся им на голову готовыми стихами… любители случая, фаталисты вдохновения… фанатики белого стиха»[16].

О лютни, арфы, туманные дали и треножники, всего несколько пренебрежительных и резких слов, и каково мщение, не правда ли? Сколь приятны для слуха эти звонкие удары, словно хлыстом по пояснице, так справедливо доставшиеся тем одержимым со всей их бутафорией, что шатаются по городу и возглашают Deus, ecce Deus! [17]под самым носом опешившего буржуа, уверовавшего, будто настали последние времена! Ну и что с того, что теория, которую они волокут за собой, так высоко возносит поэта, чье предназначение столь долго и столь абсурдно сводилось к роли инструмента в руках Музы, простой клавиатуры, которую открывают, закрывают и даже покупают, или того пуще — шарманки, губной гармошки или бог весть еще чего!(Непристойные идеи порождают столь же непристойные сравнения, простите!) О Муза! Не будем же больше профанировать это августейшее имя, так же как и имя Аполлона, — два самых великолепных символа, которые нам завещала греческая античность. Но ведь Муза — это не что иное, как воображение, которое вспоминает, сравнивает и воспринимает, тогда как Аполлон — воля, которая выражает, определяет и сияет, и ничего более. И, сдается мне, этого довольно.

«Страстотерпцам» точно так же досталось от Шарля Бодлера, как и их пособникам Утилитаристам и Вдохновенным:

«Итак, принцип поэзии выражен неукоснительно и просто в человеческом стремлении к высшей красоте, и проявляется этот принцип в восторге, в душевном возбуждении, — в восторге, ни в коей мере не зависящем от страсти, то есть сердечного опьянения, и от истины, то есть пищи для разума. Ибо страсть — естественна, даже слишком естественна, а потому способна привнести оскорбительный, нестройный тон в сферу чистой красоты, и слишком привычна, слишком несдержанна, то есть угрожает смутить чистые желания, изящную печаль и благородную разочарованность, что населяют потусторонние пространства поэзии»[18].

В конечном счете, не правда ли, это все, что могут ожидать наши жалкие ересиархи от правоверных поэтов?

IV

К чему же стремится сам Бодлер? Об этом несложно было догадаться по тому, что он отвергает и что привечает в поэте. Самое важное для него — Воображение, «царица способностей», тонкое и одновременно ясное определение которому Бодлер дал в «Салоне 1859 года». То малое пространство, которым я сегодня располагаю, увы, не позволяет процитировать этот исключительный отрывок целиком. Тем не менее вот некоторые его фрагменты:

«Воображение соединяет в себе и анализ и синтез; между тем есть умелые аналитики, способные кратко резюмировать свои выводы и при этом начисто лишенные воображения. Однако оно не исчерпывается анализом и синтезом. Воображение как будто можно приравнять к чувствительности, и тем не менее встречаются люди, весьма и даже слишком чувствительные, но обделенные воображением. Именно благодаря воображению мы постигли духовную суть цвета, контура, звука и запаха. На заре человеческой истории оно создало аналогию и метафору… Оно воссоздает новый мир, вызывая ощущение новизны… Без него любые способности, какими бы основательными или изощренными они ни были, обращаются в ничто, и в то же время мы снисходительны к слабости отдельных второстепенных качеств, если они одушевлены мощным воображением…» [19].

Кроме воображения, Бодлер требует от поэта всепоглощающей любви к своему ремеслу. Нужно отдать должное художнику, который в сей меркантильный век открыто проповедует о том, что у древних — о люди! — имело силу закона, тогда как некоторые сегодняшние Исавы продали бы поэзию за чечевичную похлебку!

Не слишком доверяя Вдохновению, Бодлер советует поэту работать. Он из тех, кто не считает пустой тратой времени шлифовку и без того красивой рифмы, прилаживание ясного образа к четко сформулированной мысли, поиск и обнаружение занимательных аналогий и неожиданных цезур — всего того, что заставляет наших безобидных Прогрессистов пожимать плечами. Но в этом Бодлер непримирим, ведь когда-то он сказал: «Оригинальность — вопрос мастерства, но это еще не означает, что оригинальности можно научиться»[20].

Хорошенько поразмыслите над этим парадоксом и имейте в виду, что в нем заключена прекрасная и глубокая истина.

В предыдущей главе мы пытались очертить характер, человеческую сторону поэзии Бодлера. Сегодня мы изложили основные принципы его эстетики.

В дальнейшем мы увидим эту эстетику в действии.

V