Что происходит? Буду говорить только за себя. Когда я отсюда шел домой ночью с воскресенья на понедельник, мне тогда еще пришлось посидеть с Лоттой, когда Ярле заявился домой, — ты ведь помнишь, Лотта? — вот вы тогда бы меня видели! У меня нет детей. Я даже не дядя. Нет, сейчас-то я, конечно, дядя! Но я вот к чему веду: со времен своего собственного детства я и близко к детям не подходил. Правда, у меня есть сестра, но она — это просто минное поле какое-то! Не важно. Для некоторых из вас такое существование непостижимо, я это знаю. Что, например, могут думать наши венесуэльские друзья о моей жизни, которую в гораздо большей степени наполняет теория литературы, чем дети? А? Позвольте высказать предположение — вам жалко меня. Да-а. Я вам кажусь одиноким китом в загадочной полутьме океана, и кто знает, кто знает, может, вы и правы. Может, именно это-то и представляет собой Хассе — космически одинокого кита. А что Сара об этом думает? Позвольте мне снова высказать предположение — она склонила голову набок, она перебирает воспоминания в своей богатой памяти — памяти, полной реминисценций о продуктовых карточках и кубинском кризисе, но еще и о погремушках и плюшевых мишках, и она думает, что жизнь Хассе достойна сожаления. Или вы, Анетта? Да, и здесь я могу предположить то же самое — Хассе, думает она, увидев его вот сейчас впервые, Хассе же не живет. У него сердце пылью присыпано. Да. Да. И все вы правы. Но так уж получилось. Хассе… и подобные ему… Хассе живет в бездетном мире, и я при этом не имею в виду бездетность в смысле способности вынашивания детей, но как особую сферу, я понятно объясняю? В нашем мире детей нет. Понимаете? Их нет! Мы читаем о них в книгах, но мы никогда с ними не встречаемся. Повторяю: никогда.

Мы никогда и близко не подходим к детскому саду. Мы никогда не смотрим детские передачи по телевизору. В нашем окружении не попадается ничего детского. И это, милые мои, — да, Лотта, я знаю, что все это тяжело слушать, и я знаю, что тебе хотелось бы, чтобы дядя прекратил болтать, но подожди только еще самую малость, потому что дядя Хассе очень много думал о… об этом, обо всем этом, эти мысли не приходили мне в голову до тех пор, пока я не очутился на пути к себе домой поздно вечером в воскресенье! Вы поймите! Поймите только, впрочем, вы понимаете, сколь судьбоносным оказалось для Хассе, что ему пришлось посидеть вот так, держа в своей руке эту вот детскую ручку, в ночь на понедельник и услышать, как этот чудесный маленький человек называет его дядя Хассе? — Он сгреб было ручонку Лотты в свою, но тут же снова схватился за бок и судорожно сжал зубы. — Простите, ужасно больно, кошмар. Не важно. Чудесный — маленький человек. Это великое дело. Это такое, к дья… извините, это такое великое дело. Анетта. Ярле. Фантастика. Фантастика! Я вот хочу спросить сколько глупостей ты успел натворить за эту неделю, Ярле?

Ярле дернулся:

— Как, что?..

— Ну что «что»? — продолжал Хассе все на той же ноте. — Немало. Немало. Наплел всяких басен, изворачивался, врал — я что имею в виду? Какое еще «вольво»? Вот Лотта пришла ко мне и сказала, что у тебя есть машина, что у тебя «вольво», но она в ремонте! Да у тебя даже прав нет! И вот эта соседка твоя — что это ты там ей нагородил, что у Арилля проблемы с печенью и почками? Ярле, Ярле, Ярле. А с твоим научным руководителем — сорваться вот так с места среди ночи и — и вот твоя любовница, а мы и не знали о ней! Нет-нет, так не пойдет, Ярле. Нельзя так.

Ярле закрыл глаза, и сглотнул, и услышал, как тихо стало вокруг, и представил себе, как кипит мама, как бушует Анетта, как злорадствует Роберт Гётеборг, как даже Хердис опустила глаза.

— Или совсем наоборот? — спросил Хассе решительно. — Или можно и так? На самом-то деле! Ах нет. Нет-нет, совершенно очевидно, что так нельзя. Но!

Но. Трудность-то вот в чем. Да-а. Вот в чем! Понимаете ли вы? Понимаете ли вы то, что Хассе — да, дядя Хассе — понял? Это великое дело. Это чертовски великое дело. И это заслуга Лотты. Вот это-то я и хотел сказать. Я сильно сомневаюсь в том, что я после этого смогу оставаться собой прежним. Я сам себе всегда представлялся вороном или орлом, — сказал Хассе, обратив взгляд внутрь себя, как если бы он обращался к самому себе, — а вот теперь? Теперь я себя вижу скорее… да-а… как бы это сказать? Павлином? Да-а. Вот это-то я и хотел сказать, Лотта. — Он повернулся к девочке. — Это-то я и хотел сказать. С днем рожденья тебя от дяди Хассе.

Пока Хассе говорил, воцарилась тишина. Сара, которая еще раньше с ним познакомилась и которая всегда считала его пустозвоном, была потрясена и тронута. Хердис, которой он никогда не нравился, но которая всегда признавала его блестящие способности, запустила два пальца в свою дианинскую челку, сама этого не заметив, и подумала, что Хассе в каком-то отношении оказался человеком без границ.