Шатровы

Однако помчался исполнять приказание.

Успокоенная, но все еще не отрывая глаз, Сычова спросила Ольгу Александровну:

— А этот — кто? Паренек-то в белой рубашке… что качает ее? Мы ровно бы его на плотине у вас видели, как проезжали.

— Не бойтесь. Это — наш. Костенька Ермаков… Володин дружок, хотя и постарше его будет года на три… Хороший паренек. Он у нас в доме — как свой.

— Да кто он будет?

— Работает у нас… как плотинный мастер.

— Вон оно что!

В голосе Сычихи прозвучало неодобрение. Поджала губы. Помолчав, сказала:

— Ну, со всяким-то, со всяким якшается! Все-то ей друзья да приятели. Бывало, родительски попеняю ей: Верочка, говорю, добры дела твори, милостыню подавай, тут моего запрету нет, дак ведь и помнить надо, деточка, чья ты есть дочь, какова отца!.. Разбирать же надо людей от людей! Ты его по бедности пожалела, а он уж думает: ты ему ровня. Он уж и за ручку с тобой норовит поздороваться. Ты его у порожка посадишь, а он уж и под образа лезет. Народ-то ведь ныне какой пошел, доченька! Ну, где там: в одно ухо впускает — в друго выпускает. Беда мне с ней, Ольга Александровна, ох-ох!

Тем временем «начальник штаба», придав своему лицу должное выражение, приблизился, замедляя шаг, к роковой ветле.

Вера помахала ему рукой и весело прокричала:

— Володя, Володенька! Вот хорошо-то, залезай скорей сюда — выдержит!

И она уже готова была потесниться.

Но он строго покачал головой и сказал:

— Мама ваша велела вам слезать. Ветка может обломиться!

Вера нахмурилась и сердитым, вызывающим голосом кинула ему в отместку:

— А почему у вас, у Шатровых, качелей нет?

Володя мгновение не знал, что ответить. В самом деле, почему? И вот, как будто даже и достоинство дома Шатровых страдает: гостья же осудила, заметила!

К счастью, нашел ответ:

— Почему, почему! Зачем нам качели? У нас уже все взрослые!

— У вас так получается, уважаемый Панкратий Гаврилович, что Распутин — прямо-таки благодетель державы Российской: он и Сазонова-масона велел убрать, он и до войны не допускал!

— Лжетолкуете, лжетолкуете, досточтимый Анатолий Витальевич! Я только то хотел сказать, что нынешняя наша война с Германией ни на черта нам была не нужна. Да-с! И вы сами знаете, надеюсь, что нашему правительству надлежало делать: неукоснительно надо было хутора, отруба насаждать. Крепкого хозяина множить. Крестьян землицей побаловать: через Земельный банк, за божескую цену, в долгосрочный кредит. Не стали бы и усадьбы громить. Столыпин, Петр Аркадьевич, он знал, что делал: вот я, к примеру, крупный земельный собственник, а вокруг моего большого гнездовья — как все равно охранная гвардия раскинулась бы: собственнички помельче, хуторяне, отрубники. Пойди тогда, подступись ко мне! Ну?!

Он ожидал возражений Кошанского. Но тот с любезно-поощрительной улыбочкой попросил его продолжать:

— Продолжайте, продолжайте, Панкратий Гаврилович. Существенного на этот раз ничего не имею возразить.

— И продолжаю! — Сычов стал похож на поднятого из берлоги медведя. Промышленность наша предвоенная — что скажете? Вот здесь — наш Петр Аркадьевич Башкин, он не даст мне соврать: ежегодный бюджет наш перед этой несчастной войной — это ведь миллиарды рублей. Золотых рублей, батенька!

На этот раз, дрогнув усом, Кошанский перенял слово:

— Всем известные вещи рассказываете, уважаемый Панкратий Гаврилович! Я и не думаю отрицать мощь и богатство богоспасаемой нашей империи накануне сей, воистину несчастной войны. И я, в силу моего призвания и взятых на себя обязанностей… — тут он слегка наклонил голову в сторону Шатрова, — тоже неплохо ознакомился с делами промышленности нашей. Но сейчас не о том речь. Я вижу, Столыпин у вас — «иже во святых». Так вот, позвольте сказать вам, что не только Сазонов, а и он в свое время больно ушибся о вашего тюменского мужичка.

— Знаю. Ну и что?

— Прекрасно! Вероятно, знаете и то, что и убийство Столыпина в Киеве не обошлось без ведома Распутина?

— Да что вы ко мне с ним пристаете! Что я — Распутина взялся защищать, что ли?

— Может быть, я ослышался?

— Оставьте вашу иронию! И при чем тут Распутин, когда убийца Столыпина — террорист Богров!

Тут вставил свое тихое слово доселе молчавший Кедров:

— Богров был сотрудник охранки. Это же известно. Ему как своему агенту полковник Кулябко и пропуск выдал в театр.

Сычов в грозном недоумении к нему оборотился: господи, и этот еще в политику, волостной писарек! Это Арсений все виноват, на равную ногу себя с ним поставил. Видно, забыть не может, что сам когда-то из волостных писарей поднялся! Жаль, что не у меня в доме, а то я показал бы сверчку, где его шесток!

И, ощерившись со злобной ехидцей, он бросил Кедрову:

— Видать, господин Кедров, вы газетку Гессена — Милюкова почитываете, видать!

Неожиданно для него ответил ему на это Шатров, ответил с явным неудовольствием на гостя:

— Ну что ж такого, Панкратий Гаврилыч: газета правительством разрешенная. И мы с тобою почитываем.