Шатровы

Арсений Тихонович с трудом сдержался, чтобы не объясниться с Матвеем насчет злополучной листовки. И все же сдержался: не время было теперь подымать такой большой и, может быть, даже страшный, роковой для их дальнейших отношений с Матвеем разговор.

Перемолвиться наедине с Матвеем ему, хозяину, было легко и просто. Укоров по поводу содержания листовки не высказал никаких. Только предостерег.

Кедров встревожился:

— Да! По-видимому, и впрямь на моем следу, старая ищея! Досадно: должностью сей я, признаться, дорожу… Не вовремя. Ужасно как не вовремя!

И — как бывало с ним нередко — странной какой-то усмешкой, и угрюмо-острой, и удалой, прорезал смертный, удушливый мрак сказанных затем слов:

— Могут и «столыпинский галстук», по совокупности, как говорится, деяний, затянуть на шее… Что ж! Примеряли, и не раз: у покойника выбор был большой, только материал все один и тот же — пенька!

Арсений Тихонович невольно содрогнулся:

— Бог с тобой, Матвей! И в шутку бы не смел говорить такое!.. Коснись меня — не до шуток бы мне было!

Кедров с любопытством посмотрел на него, словно бы новое что увидал в лице старого друга.

— Да ну? Неужели бы испугался, дрогнул?! Не верю. Не таким тебя знал!

Арсений Тихонович понял, о чем он, Матвей, этими вот словами напоминает ему, и невольное чувство мужественной гордости за свершенный тогда отчаянно-смелый свой поступок в который раз поднялось в его сердце!

И в то же время захотелось объяснить Матвею, что не трусость, нет, а, как бы это сказать, теперешняя его жизнь — могучая, в полном расцвете сил, зрелости, — жизнь, приблизившая к нему вожделенное воплощение его заветных мечтаний, — она, конечно, дороже ему сейчас, чем тогда.

Он и сказал это Кедрову. А закончил так:

— Ты понимаешь, трагедия моя в том, что умри я сейчас — рухнет все, все рухнет, мной созданное, на что я всю жизнь свою, и волю, и ум кладу! Ведь знаешь же ты скорбь мою: что нету мне, что не взрастил я себе наследника крепкого!

Кедров распрямился, тряхнул кудлатой, с проседью головой, сверкнул стеклами очков.

— Понимаю, Арсений! Я вполне тебя понимаю. Ну, а мне-то ведь легче с жизнью расстаться: взрастил я себе наследников крепких. Да и немало!

Июльский день долог. Об этом и напомнил Башкину хозяин, когда тот сразу после чая заторопился уезжать. Но инженер заупрямился: надо быть в городе засветло. Напомнил шутку хозяина:

— Мотор-то, в самом деле, не овсяной, вдруг поломка ночью какая-нибудь, вот и насидимся в этой глухомани. Ночевать? Нет, Арсений Тихонович, никак нельзя: сейчас завод без хозяина — все равно что дитя без матери. Ты же знаешь, у меня военные заказы!

Он прихватил с собою Кошанского. Киру Ольга Александровна отпросила погостить.

…Во главе картежной четверки Арсений Тихонович уселся за столик с зеленым сукном. В широко распахнутые окна кабинета дышал прохладою Тобол.

Горничная принесла целый ящичек непочатых колод. И знаменитый «банчок» начался!

Азарт разгорался. Становому везло дико. Когда он держал банк, то груда ставок — зеленых трешниц, синих «пятиток» и красных десяток, вперемешку с серебряными рублями, все прирастала и прирастала, и тщетны были все усилия лесничего сорвать банк.

Шатров пошутил:

— Настоящий Сибирский банк!

Срывал мелкие куши лесничий. Плоховато шло у Матвея Матвеевича. В чудовищном проигрыше был хозяин. Но это ничуть не влияло на его радушное и веселое настроение. Шатров смеялся, шутил, ораторствовал:

— Теперь что, господа: перед Россией распахнуты ворота победы! Вот-вот рухнет Турция. Шутка ли, наша Кавказская армия уже далеко за Эрзерумом. Трапезунд пал. Мы в Константинополь пешечком придем. Я не сомневаюсь!

На это как бы в задумчивости и нараспев отозвался ему Матвей Матвеевич, слегка пощелкивая ногтем по вееру своих карт:

— Я тоже… я тоже… не сомневаюсь: пешечком, пешечком… прямо в Царьград!

Дюжинами стояли бутылки охлажденного пива — частью в ведре с ледяными осколками, частью на полу и на закусочном столике возле распахнутого в березу окна.

Закусывали черной зернистой икрой, рокфором и наряду с этим самой что ни на есть простецкой закуской: мелкими, густопросоленными кубиками ржаных сухариков, — любимая сибирская к пиву!

Время от времени то один, то другой покидали карты и прохлаждались пивом. Иногда вдвоем, а то и все четверо.

Вот лесничий со стаканом пива в руке стоит вместе с Шатровым у столика. Силится дотянуться другой рукой до березовой ветви, сорвать листочек. И вдруг рассмеялся, оставив свою попытку.

Шатров удивленно спросил:

— Ты чего, Семен Андреич?

И лесничий — сквозь смех:

— Вспомнил, как ты здорово у него из-под руки Елочку-то мою увел. Он уже и руку занес, этот ферт, обнять, — тю! — дама его вдруг исчезает! Была — и нету. Вот тебе и танго! А я прямо-таки дрожал весь. Стою и думаю: а хорошо бы сейчас подойти, да и дать ему в морду. Только то меня удержало, что у твоей Ольги Александровны мы на именинах, в твоем доме… Нет, классно ты ее увел!

Обеими руками он благодарно и радостно потряс руку Шатрову.

Случилось это в самом конце мая, ровно два месяца тому назад.