Щастье

И значит, каждый, кто писал и получал письма, делал заметки, бежал по следам событий и чувств быстрой дневниковой записью, оставлял улики против себя и других. И значит, множество сердец разрывалось между «жалко жечь» и «вдруг помру», множество корреспондентов вели переписку, больше думая о чужих глазах, чем друг о друге (что подчас давало неожиданные и приятные результаты, например, холодноватое изящество целого литературного направления), и множество шантажистов скрупулёзно учитывали и определяли каждую попавшую в их руки бумажку.

Когда костёр оставалось только запалить, в Людвиге проснулся учёный.

— Хоть бы одним глазком посмотреть, — заискивающе и жалобно сказал он.

— Вам дух разрешил в его бумаги заглядывать?

— Я не спрашивал, — попробовал поюлить Людвиг.

— Мы же не всё жжём, — утешаю его я. — Только личное.

— ТО ЕСТЬ САМОЕ ИН-ТЕ-РЕС-НОЕ.

— Ну! Ну! Вильегорский!

— ЧТО ПОЛЬЗЫ ГЛУПОМУ ОТ ВСЕЙ ГЛУПОСТИ ЕГО?

Людвиг обиделся, надулся, и вот почему желание покойного было выполнено, костер заполыхал каждой частицей воздуха, и мы, сидя рядком на пригорке, глазели, гадали и потихоньку сердились друг на друга.

— НЕ ЖА-ЛЕ-Е-ТЕ?

Людвиг оказался в сложном положении: он и жалел, и стыдился этого, и вовсе не желал признаваться ни в том ни в другом. К тому же Вильегорского он не любил, меня боялся, и обоим был вынужден довериться. Он промолчал, просто и демонстративно, даже не пытаясь изобразить глухоту или отрешённость.

— ДО-РО-ГОЙ МОЙ ЛЮД-ВИГ, ВАМ, КОНЕЧНО, КАК ПИ-СА-ТЕ-ЛЮ ДОЗ-ВО-ЛЕ-НО ОТВОРАЧИВАТЬСЯ ОТ НА-ЛИЧ-НОЙ РЕАЛЬНОСТИ, НО ГДЕ ТО, ЧТО ВЫ ЕЙ ПРО-ТИ-ВО-ПОС-ТАВ-ЛЯ-Е-ТЕ? ЗАЖМУРИТЬСЯ ОТ СТРА-ХА ИЛИ ЗАЖМУРИТЬСЯ, ЧТОБЫ ОТ-ЧЁТ-ЛИ-ВЕ-Е УВИДЕТЬ СВОИ ФАН-ТА-ЗИ-И — НАБЛЮДАЕТЕ РАЗНИЦУ?

— Для кого? — спросил я. — Для нас разницы не будет. Мы всего лишь увидим, что человек зажмурился.

Мы сидим рядком на пригорке. Кошки таращатся на огонь из своей корзинки, стоящей в ногах у Вильегорского, я держу на коленях похрапывающую таксу. Остальные собаки рыщут в деликатном отдалении за нашими спинами.

— ВЫ ПИСАТЕЛЬ, — упрямо гнёт своё Вильегорский. — ВЫ НАХОДИТЕ ОСТРОВ И СТРОИТЕ НА НЁМ НЕ-ПРИ-СТУП-НУ-Ю КРЕПОСТЬ. ЗЛЫЕ ВОЛ-НЫ РЕ-АЛЬ-НО-СТИ БЬЮТ СО ВСЕХ СТОРОН В ЕЁ СТЕ-НЫ…

— А остров этот где? — спросил я.

— Разноглазый прав, — вступил Людвиг. — Остров тоже полагается создать самому. Потому что если это будет какой-то найденный остров, то и найдётся он в чём-то вне тебя. Реальность подсунет тебе под видом острова себя же, и твой оплот окажется частью того, против чего ты вооружался. И тогда ты падаешь.

— Куда?

— Бог мой, Разноглазый, ну куда можно упасть? В грязь, разумеется.

— Скоро рассветёт, — говорю я. — Нам не пора ли?

— ОПАСАЕТЕСЬ, ЧТО ВАС С НАМИ У-ВИ-ДЯТ? ЗДЕСЬ НИКТО ТАК РАНО НЕ ВСТАЁТ.

— А те, кто ещё не ложился?

— НИЧЕГО, ОБОЙДЁТСЯ. БО-О-ОГ ЛЮБИ-И-ИТ ВЫПЕНДРЁЖНИКОВ.

— Я себя сейчас чувствую, — говорит Людвиг, — как на настоящих похоронах. Не тех, которые были.

— ДОШ-ЛА ЖЕ ВЕСССТЬ ДО ГЛУ-ХИХ.

— Вильегорский, не цепляйтесь.

— РЕ-ПЕЙ-НИ-КАМ РАЗ-ВЕ ГО-ВО-РЯТ «НЕ ЦЕПЛЯЙТЕСЬ»?

— А что же им говорят?

— Им не говорят, — сказал я. — С ними делают.

À propos: Людвиг

Забитый, сбитый с толку, изнемогающий в борьбе с теми, кто даже не снисходил до борьбы с ним, ограничиваясь и отграничиваясь презрением, Людвиг тем не менее не терял лица, ибо храбро держался за свои иллюзии. Он дышал, надеялся, писал романы и протоколы в кружке невропатов, верил в духов и в своё будущее. Он открывал утром глаза и ещё прежде, чем нащупать очки, нащупывал созданный им мир — не совсем тот, который только что видел во сне, но все же очень убедительный. И Людвиг принимал его, не подозревая подмены.