Щегол

– Ну, ты не волнуйся, – продолжил он, когда я так ничего и не ответил, – у меня тут есть копия твоего свидетельства о рождении, я отправил ее по факсу в банк, который выдал кредит, и они его тотчас же отозвали. Я сразу оповестил “Эквифакс” и другие кредитные агентства. Ты, конечно, еще несовершеннолетний, и тебе по закону кредит не могут выдать, но вот за долги, сделанные от твоего имени уже после совершеннолетия, отвечать придется тебе. И на будущее прошу тебя – будь поаккуратнее со своим номером соцстрахования. В принципе возможно номер перевыпустить, но столько с этим бюрократических проволочек, что не советую…

Меня пробил холодный пот, когда я повесил трубку, – и я совершенно не ждал такого воя, который вырвался у отца. Я думал, что он сердится – сердится на меня, – но он просто стоял, сжимая трубку, и когда я пригляделся, то понял, что он плачет.

Было так страшно. Я не знал, что и делать. Он кричал так, будто его поливали кипятком, будто он перекидывался в оборотня, будто его пытали. Я оставил его стоять там – Попчик рванул по лестнице вперед меня, тоже явно не хотел этот вой слушать – и пошел к себе в комнату, закрылся там и сел на кровать, обхватив голову руками; хотелось принять аспирин, но не хотелось за ним спускаться, скорее бы Ксандра пришла домой. Вопли снизу раздавались нечеловеческие, как будто отца прижигали факелом. Я вытащил айпод, попытался найти какую-нибудь не давящую на нервы музыку погромче (Четвертая симфония Шостаковича – хоть и классика, но вообще-то на нервы давит), лег на кровать, заткнув уши наушниками и уставился в потолок, а Поппер, навострив уши, не сводил глаз с запертой двери, и волоски у него на холке стояли дыбом.

15

– Он мне сказал, что у тебя куча денег, – сказал Борис потом, той же ночью на детской площадке – мы там сидели и ждали, пока наркотики подействуют. Я немного жалел, что мы решили попробовать кислоту именно сегодня, но Борис настоял, сказав, что мне станет получше.

– Ты правда думал, что я не скажу тебе, будь у меня куча денег? – Мы сидели на качелях по ощущениям уже целую вечность и ждали сам не знаю чего.

Борис пожал плечами.

– Не знаю. Ты мне многого не говоришь. Я бы тебе сказал. Да ладно, нормально все.

– Я не знаю, что делать. – Началось все незаметно, но я вдруг увидел, как возле моих ног, в гравии заворочался лениво серый калейдоскоп посверкивающих узоров – грязный лед, алмазы, искорки битого стекла. – Все пошло под откос.

Борис подтолкнул меня локтем.

– И я тебе тоже кое-чего не сказал, Поттер.

– Что?

– Отцу надо уехать. По работе. На несколько месяцев он вернется в Австралию. А потом, похоже, в Россию.

Наступило молчание, которое длилось секунд, наверное, пять, но чувство было такое, что час прошел. Борис? Уедет? Казалось, все замерло, казалось – планета остановилась.

– Ну, я-то не еду, – спокойно уточнил Борис. Лицо его в лунном свете тревожно, электрически вспыхивало, будто у актера в немом черно-белом фильме. – Дав жопу. Сбегу.

– Куда?

– Не знаю. Хочешь со мной?

– Да, – ответил я, не раздумывая, потом спросил: – И Котку тоже?

Он скривился:

– Не знаю.

Кинематографичность стала такой софитовой, такой четкой, что от реальной жизни ровным счетом ничего не осталось; нас усреднило, экранизировало, сплющило; мое поле зрения очертило черным прямоугольником, я видел, как понизу субтитрами бегут реплики Бориса. И почти в это же время я почувствовал, как в желудке проваливается дно. Господи боже, подумал я, запустив обе руки в волосы, эмоции так захлестнули меня, что я толком и не мог объяснить, что чувствую.

Борис все говорил, и я понял, что если не хочу навеки затеряться в этом зернистом мире Носферату, в острых тенях и ахроматизме, то обязательно надо его слушать, а не залипать на неживой фактуре вещей.

– … ну, то есть я вроде как понимаю, – похоронным голосом говорил он, вокруг него кружились частички и капельки тлена. – Для нее это и не побег даже, потому что она совершеннолетняя, понимаешь? Но она однажды жила на улице, и ей не понравилось.

– Котку жила на улице? – я ощутил вдруг неожиданный прилив сочувствия к ней – какой-то срежиссированный, почти что с набирающим обороты саундтреком, хотя сама печаль была до идеального настоящей.

– Ну, и я жил на Украине. Но я был с друзьями, с Максом и Сережей, и всего-то по паре дней за раз. Иногда было даже прикольно. Мы как заляжем в подвале какого-нибудь заброшенного дома – пьем, жрем буторфанол, даже костры жжем, бывало. Но когда отец трезвел, я всегда возвращался домой. А вот у Котку по-другому все было. Один дружок ее матери – он творил с ней всякое. Она и ушла. Спала в подъездах. Просила милостыню, брала в рот за деньги. Школу даже бросила на какое-то время – но она молодец, вернулась, чтобы доучиться, после всего что случилось-то. Потому что – люди-то всякое болтают. Понимаешь?

Мы молчали, раздумывая над тем, как все это ужасно, я чувствовал, будто всего за несколько этих слов пережил всю тяжесть и масштаб и Коткиной жизни, и Борисовой.

– Прости, мне жаль, что мне не нравится Котку! – совершенно искренне сказал я.