Щегол

Ярко-рыжие волосы, зеленая вязаная шапка, увидеть ее вот так, при свете дня – как ледяной водой в лицо прыснуть. Она слегка приволакивала ногу, это у нее, скорее всего, со взрыва осталось, но то была легкость кузнечика, диковатое, грациозное начало танцевальной фигуры, и на ней было наверчено столько слоев теплой одежды, что она вся была как крохотный цветастый кокон на ножках.

– Он мяукал, как кошка, – сказала она, раскручивая один из своих пестрых шарфов, Попчик пританцовывал у ее ног, закусив поводок. – А он всегда так чудно пищит? Представляете, такси проедет, и он – ввууух! Аж взлетает! Парусил на поводке, как воздушный змей! Все просто со смеху покатывались. Да-да, – она нагнулась к псу и чиркнула его костяшками пальцев по голове, – а кому-то вот надо искупаться, правда? Он ведь мальтиец? – спросила она, глянув на меня.

Я рьяно закивал головой, зажав рукой рот, чтоб не чихнуть.

– Я люблю собак. – Я едва слышал, что она там говорит, так заворожило меня то, что она глядит прямо мне в глаза. – У меня есть книжка про собак, и я выучила все-все породы. Если бы у меня была большая собака, то ньюфаундленд, как Нэна в “Питере Пэне”, а если маленькая – не знаю даже, никак не могу определиться. Мне нравятся все маленькие терьерчики – особенно джек-расселы, на улице они всегда самые общительные и забавные. Но я вот еще знаю одного очень славного басенджи. А недавно познакомилась с замечательным пекинесом. Он совсем-совсем крошечный, но такой умница. В Китае их могли держать только аристократы. Очень древняя порода.

– Мальтийцы тоже древние, – просипел я, радуясь, что могу ввернуть интересный факт. – Эта порода еще в Древней Греции была известна.

– Ты поэтому мальтийца выбрал? Потому что порода древняя?

– Эхммм… – я давился кашлем.

Она что-то еще стала говорить – не мне, собаке, но меня скрутил очередной приступ, чихания. Хоби быстро нашарил первое, что под руку попалось – полотняную салфетку со стола, – и сунул ее мне.

– Так, ну хватит, – сказал он. – Марш обратно в кровать. Не надо, не надо, – отмахнулся он, когда я попытался вернуть ему салфетку, – оставь себе. И скажи-ка, – он оглядел мою жалкую тарелку: пролитый чай и разбухший тост, – что тебе приготовить на завтрак?

В перерывах между чихами я выразительно, по-русски, в Борисовом духе передернул плечами: да что угодно.

– Ладно, тогда, если не возражаешь, сварю тебе овсянки. Она для горла полегче. А носков у тебя, что, нет?

– Эээ… – Пиппа – горчично-желтый свитер, волосы цвета осенней листвы – была поглощена собакой, и цвета ее смешивались и мешались с яркими красками кухни: сияют в желтой миске полосатые яблоки, посверкивает игольчатым серебром жестянка из-под кофе, куда Хоби ставит кисти.

– А пижама? – спрашивал Хоби. – Тоже нет? Ладно, поищем что-нибудь у Велти. Когда переоденешься, я это все в стирку брошу. Так, иди, давай-ка, – сказал он, хлопнув меня по плечу так неожиданно, что я аж подпрыгнул.

– Я…

– Можешь здесь оставаться. Столько, сколько захочешь. И не волнуйся, к поверенному твоему я с тобой схожу, все будет хорошо.

2

Дрожа, с гудящей головой, я прошагал обратно по темному коридору и залез под тяжелые ледяные одеяла. В комнате пахло сыростью, и хотя там было на что посмотреть – пара терракотовых грифонов, викторианские вышивки стеклярусом и даже хрустальный шар, – темно-коричневые стены и их глубокая, сухая, будто какао-порошок, гладь до краев пропитали меня памятью о голосе Хоби и еще – о Велти; радушная коричневость, которая просочилась в меня до самого нутра и обращалась ко мне любезным старомодным тоном, так что, пока меня носило по свинцовым волнам лихорадки, само присутствие этих стен обволакивало меня, успокаивало, и еще Пиппа – Пиппа отбрасывала собственный переменчивый, разноцветный отсверк, и у себя в голове я мешал рдяные листья со взлетающими во тьму искрами костра и примерял к этому мою картину – как она будет смотреться на таком густом, мрачном, скрадывающем свет фоне. Желтые перья. Вспышки багряного. Блестящие черные глазки.

Дернувшись, я проснулся, засучил в панике ногами, руками – я снова ехал в автобусе, а кто-то тянул картину у меня из рюкзака – и увидел, как Пиппа поднимает на руки сонного пса и волосы у нее ярче всего, что есть в комнате.

– Извини, просто его надо выгулять, – сказала она. – Смотри, не чихни на меня.

Я задвигал локтями, приподнялся.

– Прости, привет, – как дурак, сказал я, мазнув по лицу рукой, и потом добавил: – Мне уже получше.

Ее тревожащие коричнево-золотые глаза оглядывали комнату.

– Скучно тебе? Хочешь, принесу цветных карандашей?

– Цветных карандашей? – растерялся я. – Зачем?

– Эээ, чтобы порисовать?

– Ну-у…

– Неважно, забудь, – сказала она. – Нет так нет.