Щель обетованья

8.1. В 10 утра звонок. "Так, голос послушать. Напиши поскорей. Прям сейчас иди и напиши. И дневник хочу. Ты мне еще за Москву должен". Вдруг залаяла Клепа. "Клепа чтоль лает?" "Ага." "Мой Кинг тоже рядом (белый кокер), пригрелся… ушами повел. Косится. Ты знаешь, это он Клепу услышал! Точно услышал! О, май гот!" Ездили в лес. Погода сказочная: солнечно, градусов 18, ветра нет. "Лес", ясно дело, битком набит, но к трем набежали тучи, закрапало. Народ смылся. Однако дождь так и не разразился, и опять распогодилось. Дамы пошли гулять, а мы с М. остались вдвоем, немного пьяненькие от вина, от озона, от грусти, делились своими разочарованиями… М.: "Дело даже не в том, что получается с женщиной или не получается, а просто их нет. Их нет вокруг, будто выход на них закрылся. То есть нет выхода на новых женщин. А те, кто нас постоянно окружают, уже… почти не женщины…" Я вдруг увидел, а уж сколько знакомы, что М. похож на Кафку. Тот же напряженный взгляд, горький извив губ… Чеченцы стоят насмерть. Достойно восхищения. Вот, наглядно – героизм целого народа. Их, как скот на бойню, не загонишь. Хочешь, чтоб евреи были, как чеченцы? Честно говоря, нет. По ТВ дискуссия, удивляются-возмущаются, почему это "русские" не хотят "сливаться" с израильтянами? С какими? Что это такое, израильтяне? Нации-то нет. Салат общин, вывихнутые "коленки". Восток нас слопает. Всосет, как Солярис. Топь Востока… Мерзость… Крутили по телеку "Машеньку" Райзмана. Мамина молодость ("второй курс…"). И чем-то трогательно…

22.1. Инспектор опять явился и опять выразил недовольство. Не доходчиво объясняю. Не пользуюсь современными средствами демонстрации. Еще раз придет. Заработает он у меня мел в жопу. Кто его, интересно, навел… Сегодня взорвали тремпиаду /перевалочный пункт для солдат/ у перекрестка Лид. 20 солдат погибло. Показывали теперь аккуратно, разбросанные куски тел в морду не тыкали: после взрыва автобуса на Дизенгоф власти критиковали телевидение за "жестокие кадры". Ну, как водится, объяснили нам, почему они это сделали. Чтобы помешать делу мира. Рабин на импровизированной пресс-конференции от легкого испуга (что народ возмутится) ляпнул, что погибло "мизерное количество" солдат (миспар заум), это был "прямой эфир", потом этот отрывок из всех сводок новостей вырезали. А испугался наш вождь зря. Народ смирный. Максимум – повизжат немного, как одна баба в телекамеру: "Ани истерит ми кета зе!" (Я от всего этого в истерике!). Остановиться, как президент намекнул им, тем более повернуть назад, они не могут, это означает отказ от власти. В таком шатком положении задержаться, можно утерять контроль, один выход: еще быстрее вперед, под откос, может в конце взлетим. На воздух. Все эти хитрые еврейчики, которые в самолете на Вену уговаривали меня держаться от евреев подальше, лучше с гоями, оказались правы, они знали свой народ лучше меня. А я накололся. Маху дал. Сглупил. Романтизм-то до добра не доводит. Недели за две до отъезда, когда пил горечь вечеров, ночей и людных сборищ, Миша повел меня на литературную вечеринку к Казарновскому, читали там всякое, один русский писатель с рыжей бородищей читал про прополку сорняков на приусадебном участке, Миша шепнул: он с тобой поговорить хочет, по еврейскому вопросу, ты не против? Отчего ж, говорю, вопрос важный. Мы удалились с писателем в отдельную комнату, где он, разгладив бороду, начал так: "Я вот тут роман пишу о русской жизни. Ну а какая может быть русская жизнь без евреев. Так у меня есть один важный персонаж, еврей, но мне не хватает натуры, я всегда эскизы с натуры готовлю к картине… вот, так нет ли у вас знакомого, такого настоящего еврея? Что значит "настоящего", говорю. Пиши хучь с меня! И подбоченился. Не, говорит, вы… не еврей. Мерси, говорю, за комплиман, однако… Да я знаю, вы уезжаете, и я это приветствую, но это только подтверждает… в общем, мне нужен совсем другой персонаж. Ну, любопытно все-таки, говорю, что ж такое "настоящий еврей"? Понимаете, говорит, это такой еврей, который весь день бегает за золотишком, а вечером в синагогу идет и усердно молится. Вот, думаю, антисемит, тудыть его растудыть. Аж озлился. Нет, говорю, я таких в своей жизни не видел. Ну, я и говорю, что вы не еврей, сказал он благодушно. Было уже семь утра, народ еще читал, курил, зубоскалил, вдруг завыли гудки, я подошел к окну, мороз схватил стекло по краям, на улице темно, фонари горят, застыли голые деревья, дым от заводских труб – аллея фаллосов, и под ними, бесконечными цепочками, угрюмо опустив голову, бредут по белому снегу черные тени. Письмо от Саши Макарова. В Москве выглядел больным. Мы сидели в редакции, где жена работала, гигантский дом, бесконечные коридоры, пугающая безлюдность, окна во всю стену, залиты дождем, внизу хитросплетения железнодорожного узла, высоко сидели, всю Москву видать, пили итальянское вино с конфетами (купил в ларьке по дороге), сынишка ее, лет шести, играл на компьютере, кабинет был огромный, советский, и было такое чувство, что мы пируем в брошеных дворцах.