Щели в перроне

Он оказался решительней Полевого и Наровчатова. Когда роман был набран в "Москве", цензура сначала пыталась искорежить его, может быть, надеясь на то, что я вспылю, откажусь от поправок, и тогда они смогут свалить конфликт на мою неуступчивость.

Алексеев тяжело вздохнул, разводя руками, после того как однажды вернулся после очередного "собеседования" с начальником всесоюзной цензуры Романовым:

- Знаешь, в Германии я видел соревнование ломовых лошадей - битюгов. На телеги, у которых колеса, представь себе, были на резиновых шинах, добавляли по одной бетонные плиты. Когда битюг останавливался, не в силах дальше тянуть телегу, он выбывал из соревнова-ния. Так и я, кажется, уже больше не могу тянуть твой роман. Ты уж прости. Вот если бы Распутин написал предисловие...

С Распутиным мы тогда нежнейше дружили, и он ходил на все мои поэтические вечера в Иркутске. Я любил и люблю его уникальный народный талант. Тогда я никогда не замечал в нем агрессивного национализма, среди его друзей был мой близкий друг Тофик Коржановский. Валя восторгался прозой Фолкнера. Когда мы оба были членами делегации советских писателей в Кёльне и нам строжайше "не советовали" встречаться с диссидентом Львом Копелевым, Распутин был единственным, кто нашел смелость пойти к нему в гости вместе со мной. Я счастлив тем, что познакомил его и Сашу Вампилова со вдовой Платонова, которая дала им почитать рукописи еще ненапечатанных тогда "Котлована" и "Чевенгура". Безусловно, это отразилось на их писательском развитии в юности.

Вскоре после разговора с Михаилом Алексеевым я вылетел в Сибирь на похороны дяди и попросил Распутина прочесть роман, а если он ему понравится, написать предисловие.

Через три дня, когда я возвращался через Иркутск в Москву, Валя уже написал предисловие, защищающее роман. С таким мощным щитом Алексееву удалось-таки его пробить, хотя и с потерями. В частности, "вырезали" историю о коте-похитителе, которую я с удовольствием включаю в это издание.

А то, что случилось с самим Валентином Распутиным, когда его зверски избили мародеры, стягивая с него джинсы, во дворе его собственного дома в Иркутске, нашло отражение в метафорической повести "Ардабиола".

Почему "Ягодные места" оказались на подозрении? Не только из-за того, что коллективи-зация выглядела в романе как преступный абсурд. Размышления Альенде о власти слишком накладывались на тогдашнюю "застойную" ситуацию. Тетрадочка Ивана Иваныча Заграничного с его мыслями о порядках и беспорядках в России входила в кричащее противоречие с идеологи-ей застоя и стала как бы черновиком-наброском моей будущей речи на Первом съезде народных депутатов СССР через какой-нибудь десяток лет. "С растревоженной душой я вышел из романа Евгения Евтушенко, точно он именно меня бросил в утлую лодчонку и пустил в бурунно-пенные водовороты гибельных перекатов, и я, чудом спасенный, радуюсь теперь жизни..." - так написал об этом романе в 1982 году один из лучших прозаиков моего поколения Георгий Семенов.

Вышедший в "Роман-газете" двухмиллионным тиражом роман был мгновенно распродан. Он был переведен на английский, французский, немецкий, испанский, итальянский, шведский, финский, норвежский, китайский, корейский и вышел в финал премии имени Хемингуэя вместе с победившим в последний момент романом замечательного перуанского писателя Марио Варгаса Льосы. Но и такое "поражение" было для меня, как для дебютанта прозы, большой честью.

Следующий роман "Не умирай прежде смерти" - на сегодняшний день моя самая главная проза. Ни в каком другом произведении я так не исповедовался перед читателем.

Волею судеб я стал участником исторических событий во время трех августовских дней 1991 года, и затем - неожиданно сам для себя - стал одним из героев собственного романа об этих событиях.

Получился исторически-лирический роман.

Я написал его изнутри событий, а не отходя от них на респектабельную дистанцию. Конечно, "большое видится на расстояньи". Но что-то можно увидеть и запомнить только "лицом к лицу".

Читатели, слишком политизированно воспринимающие этот роман, ошибались, ибо самым главным в нем все-таки была линия любви сибирской скалолазки - Лодки и великого футболи-ста - Лызы, и линия следователя Степана Пальчикова. Именно это разглядело в нем жюри престижной итальянской премии имени Джованни Бокаччио, назвав его лучшим романом 1995 года.

Как и у поэзии, у моей прозы две основные переплетающиеся темы любовь и политика. Политика очень часто убивает любовь, удушает ее. А скольких любящих людей убила политика, превращаясь в самый свой страшный образ - в образ войны. Как превратить политику из циничной игры людьми в любовь? Возможно ли это? Вот что мучает меня.