Щенки и псы Войны

— Отец, веревка или ремень найдутся? — крикнул Кныш, пережимая окровавленными пальцами Чернышову паховую артерию. Мужчина исчез, через минуту появился с узким кожаным пояском. Перетянув Святу ногу, бойцы осторожно перенесли его в дом, громыхая сапогами, прошли в большую комнату со скромной мебелью, увешанную коврами. На полу за диваном в углу сидели притихшие испуганные женщины, прижимая детей. Отключившегося после укола солдата, откинув край ковра, уложили на пол.

— Отец, подвал есть? Детей и женщин туда! Черт его знает, чем эта заваруха закончится! Не боишься? Ведь неприятности у тебя из-за нас могут быть!

Чеченец в ответ что-то хмуро буркнул в усы. Где-то за домом отчаянно затакали, чередуясь, ПКМы. По почерку угадывались Степан и Виталий.

— А лучше от греха, выводи семью за село, подумай о них! — кивнул на притихших домочадцев Колосков.

Вскрикнул и громко застонал раненый. На исцарапанном мелко дрожащем лице проступили капельки пота, неподвижные глаза светились лихорадочным светом.

— Ничего, Танцор, потерпи! Сейчас «бэха» за нами придет! — успокаивал его сержант Елагин, подсовывая под голову Свята "разгрузку".

Где-то недалеко рвануло, в одной из рам вылетели и посыпались на пол стекла. В углу на разные голоса запричитали женщины, навзрыд заплакал испуганный ребенок, тараща на незнакомых людей черные глазенки. Рядовой Чахов, бинтуя себе пораненную ладонь, осторожно выглянул в окно.

— Квазимодо, совсем дела херовые, — негромко сказал Володька Кныш, трогая за плечо Колоскова. — Пах зацепило.

— Да, не фонтан! — мрачно протянул "собровец".

— Секира, всади еще укол! Жалко парня!

— Сволочи!!

Володька Кныш вышел на привокзальную площадь. Был солнечный июньский день, Беспокойные стрижи, словно истребители со свистом рассекали воздух. Кругом суетился народ, с чемоданами, баулами, авоськами, кошками, собаками. Ехали, кто на юг, кто в поход, кто на дачу, кто в командировку, кто домой к маме. Володька ехал в отпуск домой к маме, к сестренке, к племянникам. Он со спортивной сумкой через плечо, с эскимо в руке, поглядывал на снующих пассажиров, с особым интересом выделяя из толпы стройных хорошеньких девушек.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, повернул голову и оцепенел от неожиданности.

Ба! На него смотрел, улыбаясь во всю ширь счастливого лица Елага!

Они бросились друг к другу. Прохожие, пассажиры, продавщицы мороженого, бабки с цветами с любопытством смотрели на прапорщика с боевыми наградами на груди и гражданского, которые со слезами на глазах долго тискали друг друга в объятиях.

Решили уединиться в небольшом кафе, неподалеку от вокзала. До отхода Володькиного поезда было еще время. Взяли водки, бутербродов. Кныш разлил по стаканам.

— За ребят, за Бутика, за Дудакова, за Танцора, за всех, кого нет с нами! Вечная им память!

Выпили, стоя. Помолчали, поминая невернувшихся.

— Эх, заика, чертов! Если б ты только знал, как я тебя люблю! — Володька Кныш хлопнул друга по плечу, взъерошил ему непослушную русую шевелюру.

— А помнишь, как Пашка полные портки наложил, когда двух «чехов» завалил!

— К…коонечно пп…поомпюю!

— Раъехались черти! Кто куда! Первым выплыл Андрюха. Долго с ним переписывались, потом он как в воду канул. Потом уж его родители написали, что на «нары», буйная головушка, попал. Крепко настучал какому-то черножопому на рынке по башке. Свистунов как-то объявился, крутой весь из себя, в «налоговой» сейчас. Трясет толстосумов. Головко учится в Москве. Вычитал где-то в газете обращение ректора МГУ к участникам боевых действий. Воспользовался льготами, поступил в университет, ведь самый головастый из нас был. Одно слово — Головко! Бакаша, приезжал прошлой осенью, две большущие канистры меда из деревушки притаранил. Пасека у него своя, хозяйство. Одним словом, процветает. Фермерствует.

— Ты то, где сейчас? Как здесь-то очутился? По бригаде затосковал, братишка?

Елагин отвечал медленно, сильно заикаясь, подолгу подбирая слова. Часто подергивая русой головой.

— Продажные твари! Мразь! — зло вырвалось у Кныша, когда он узнал, сколько приятель получает по инвалидности.

Цена медвежьего мяса

— И много вас таких еб…нутых, которые лезут в самое пекло, рискуя жизнью, чтобы снять все прелести мясорубки? Ведь пуля — дура, она не разбирает, кто воюет, а кто кино снимает, — задал вопрос Митрофанов.

— Думаю, с сотню нас, стрингеров, по свету наберется. Стрингеры — это независимые журналисты, снимающие войну. Гибнем, опасно, не скрою. Но такой уж мы отчаянный народ. Тянет нас в горячие точки как магнитом. Эта наша жизнь, наш хлеб. Мы иначе не можем. В крови у нас это. Многие гибнут, некоторые становятся калеками. Не всем везет. Взять того же Макса Шабалина из газеты "Невское время", пропал еще в первую чеченскую. «Чехам» до фени, чей ты корреспондент. Главное для них — бабки на тебе заработать.

— Матвеич, и давно ты занимаешься своим опасным промыслом? — пропустив стакан, морщась, спросил с мрачным лицом в шрамах Трофимов, по прозвищу "Конфуций".