Щенки Земли

Что рассказать о ней? Облекать образ Жюли в слова — то же самое, что создавать скульптуру из ртути. В ней не было ничего постоянного, ничего такого, что было бы ей свойственно. Оттенок ее волос менялся ежедневно. Глаза становились голубыми, темно-коричневыми или светло-карими в зависимости от настроения; фигура могла быть гибкой, как у молодой нимфы, либо пышущей здоровьем, словно сошедшей с картины Рубенса. Все зависело от роли, которую она играла.

Прежде всего Жюли была актрисой. Я видел ее танец в большинстве ролей классического репертуара; я был свидетелем ее импровизаций; когда я бывал вместе с ней на Сворке, мне приходилось заглядывать в самые дальние уголки ее завораживающего разума. Я нигде не встречал даже намека на настоящую Жюли — если, конечно, не считать способность к не имевшему границ притворству. В равной мере она была и Джульеттой, и Лукрецией Борджиа; она была Жизелью обоих актов; она была Одеттой и Одилией, черным и белым лебедем одновременно. Она могла стать кем угодно, если так уж получалось. И она была милой.

Нам с Жюли было по шестнадцать лет, когда родилась наша дочь. Великая Месса по случаю крестин Крохотули была выдержана в стандартном романском стиле, изумительно сочетавшемся с мелодиями Матушки Гусыни. Мой брат Плуто распоряжался свершением обряда и прочитал проповедь в стихах собственного сочинения, воздававших хвалу событию. Поскольку все присутствовавшие на обряде находились в телепатической связи с ним, наша оценка проповеди в точности соответствовала ее высокой оценке самим Плуто (которого она восхищала несказанно), но сравнительно недавно у меня была возможность взглянуть на его стихи более беспристрастно, и у меня возникли вопросы.

Впрочем, пусть читатели судят сами. Ниже я привожу полный текст проповеди Плуто. Ее следует читать при ярком освещении и слабом мускусном запахе, как если бы в соседнем помещении за узорчатым окном только что открыли сосуд с благовониями. Подобно большинству его произведений того периода, эти стихи необходимо читать громким голосом в манере монотонного песнопения григорианской эпохи.

Сногсшибательный орнамент,
Пузырьков игра в вине!
Факт есть факт — о, случай, случай!
Преклоним в мольбе колени,
Порезвимся от души!
Дочка Крохотуля, нежное дитя!
Мистер Забияка, леди Мотылек —
Что Венесуэла и ее Каракас!
Факт есть факт — о, случай, случай!
Крепкое соитъе, яркое событье —
Праздник в честь малютки,
Чада Крохотули, нежного дитя, увы!

Относясь к этому как к напутствию в начале жизни нашей маленькой Крохотули, я полагаю, что все складывалось для нее славно.

Я должен сразу же пояснить, раз уж коснулся этой темы, что на Лебедином озере не было места никакой случайности. Домашний очаг был для нас свят, брачное ложе — благоговейно хранимо. В этом мы отличались от наших цинично распутных предков — не в смысле недостатка либидо, а, скорее, его избытка. Моногамия была для нас состоянием непреходящей страсти. Чего-то другого могло и недоставать. Превыше всего наш Господин придерживался соображений органичного размножения (как он называл это) и, возможно, иногда помогал нашей естественной наклонности к моногамии, выпалывая в ухоженных садах наших разумов мысли о супружеской неверности, чтобы проводить свою политику в жизнь и не допускать даже случайного падения цен.

Возможно, как утверждают современные критики, это Новое Одомашнивание двадцатых — тридцатых годов было в высшей степени искусственным — модой, если не всего лишь прихотью. Но разве нельзя предъявить точно такое же обвинение викторианской сентиментальности? Мусульманской чадре? Любым установленным нравам? Различие между народным обычаем и модой — вопрос степени незыблемости, а не их существа.

Мое единственное намерение — установить тот простой факт, что, хотя мы и прожили на Лебедином озере десять лет, наше доверие друг другу всегда было безграничным, Жюли ко мне и мое к Жюли Дарлинг. И если кто-то позволит себе какие-то инсинуации на этот счет, ему придется мне ответить — но я приму в качестве удовлетворительного ответа не меньше чем его жизнь.

Это был рай.

В самом деле, дорогие мои читатели, это был почти рай. Болезни и даже боли были изгнаны из нашей жизни, это могло продолжаться (просто я не знаю ни одною примера, который мог бы опровергнуть мое утверждение) столь долго, сколько мы оставались на Сворке, — даже смерть она лишала силы. Жены больше не рожали детей в муках, мужи не в поте лица своего добывали хлеб. Наше счастье не умалялось скукой, удовольствия никогда не омрачались даже слабой волной пресыщения.