Щенки Земли

— Если она вполне подходила Вагнеру, то должна подойти и нам, — сказал я, готовый выразить признательность каким угодно союзникам. — Иллюзия — вот наш козырь. Людям нравится, когда их дурачат. Кроме того, если у нас не будет большого, хорошо размалеванного задника, как мы спровадим всех за ворота? Это искусство не ради искусства, оно — ради нас.

— Филистер! — проворчал Плуто. — Пусть этот вечер будет твоим, но если бы мы ставили спектакль не в провинции…

— Как только мы попадем на Лебединое озеро, я умою руки. Но для нынешнего вечера нам придется посуетиться. Кли, засади дам за шитье костюмов и отрепетируй постановку номеров. Помни, сексуальность — это все. Ею должна быть заполнена масса времени, так что не показывай им ничего, пока не заревут, а потом покажи только половину. Палмино, вам придется соорудить загон и организовать исход. О стиле особенно не беспокойтесь, но позаботьтесь, чтобы задник был совершенно непрозрачным. Плуто, ты уже можешь помогать Святому Бернару разучивать роль.

— Но она еще не написана.

— Поздно, слишком поздно. Дай ее ему сейчас же, а напишешь по возвращении на Лебединое озеро. Именно так работал Шекспир. Что касается меня, то придется дотемна как минимум убеждать Фрэнгла, что «Салями» обеспечит решение всех его моральных проблем.

— Не Салями, — запротестовал Плуто, — Саломея!

— Салями, — ответил я строго. — Не забывай, сейчас ты в Голливуде.

— Салями? — переспросил капитан Фрэнгл, смущенно подкручивая ус. — По-моему… так сказать, говоря неофициально, думаю, это могло бы быть очень, э-э, превосходно… подходящее слово? Библия и все такое, да — но тем не менее.

— Тем не менее, капитан?

— Тем не менее. Мужчины, вы понимаете. Мужчины грубого сорта, если так можно выразиться. Не то что я не рад иметь с ними дело. Как бы это сказать… малокультурные? Да я и сам, вы понимаете. Я всегда воображал себя интеллектуалом, вы знаете, но тем не менее.

— О, что касается мужчин, могу заверить вас, что в этой постановке не будет ничего возвышенно-далекого, оторванного от жизни. Вы знаете, конечно, историю Салями?

— Конечно. То есть надо сказать… Не напомните ли вы мне?

— Охотно.

И я поведал ему эту историю более или менее в том виде, как она, нарисована Матфеем и Марком, Уайльдом и Хофманшталем, и конечно же, в фильме Риты Хэйворт, так вдохновившем Плуто. Слава Небесам за фильмотеку питомника Шрёдер! Правда, Плуто несколько изменил традиционную трактовку этой истории в интересах более грубой… непосредственности.

— И все это в Библии? — спросил Фрэнгл, внимательно слушавший меня до самого конца.

— Именно так, как я рассказал.

— И они собираются показать все это на сцене — прямо здесь?

— Как мне дали понять, пятьсот или даже больше самых красивых ведьм этой исправительной тюрьмы репетируют роли гаремных рабынь. Сама же Салями так целомудренно непорочна, что словами не описать.

— Это может оказаться весьма стоящим опытом. А, майор? Я всегда придерживался мнения, что религиозное воспитание — основа морального духа любой армии. Не Наполеон ли сказал, что армией движет ее дух? Слишком многие военачальники наших дней позволяют вопросам духовного здоровья отправляться ко всем чертям.

— Я никогда не относил вас к их числу, капитан Фрэнгл.

Фрэнгл улыбнулся и поправил один ус так, чтобы он выражал скромнейшее самоудовлетворение, второй сам собой заявлял о похотливом ожидании.

— Когда начинается веселье?

— В девять тридцать, капитан. Ровно в девять тридцать.

Ровно в девять сорок пять занавес поднялся, и сто четырнадцать охранников плюс три офицера репатриационного центра Сен-Клу как один затаили дыхание, не в силах оторвать взгляда от дворца Ирода в Галилее, ярко освещенного четырьмя прожекторами, которые были сняты со сторожевых вышек тюрьмы. Задник представлял бесконечную перспективу витых колонн и готических сводов, позолоченных кариатид и мраморных пилонов, ниш, карнизов и сводчатых окон, за которыми открывались еще большие просторы Вавилона, — совместное творение двухсот с лишним любимцев. Композиция в целом свободно перетекала из одного стиля в другой, от Пуссена до Кирико и далее к Констеблю, так же естественно, как весенний ручей, радостно журча, стремит свои воды по усыпанному галькой руслу. Каждый квадратный сантиметр этой фрески поблескивал отраженным светом, точно драгоценный камень, — краска еще окончательно не высохла и была липкой.

Оркестр грянул увертюру — наскоро сделанную обработку «Сказок венского леса»; вальс и без обработки звучал на восточный манер благодаря нашим инструментам: водопроводные трубы и водяные ксилофоны, тимпаны из консервных банок, а группа струнных — колючая проволока и пружины от кроватей.

Когда эффект великолепия, открывшегося с подъемом занавеса, начал тускнеть, Плуто в одеянии жреца с длинной седой бородой вышел на середину сцены и стал декламировать своим самым нравоучительным тоном:

— И вот!