Щепотка пороха на горсть земли (СИ)

Домик священника стоял на другой стороне кладбища, подпертый сваями, у самой речки, которая здесь закладывала очередную петлю и пересекала город. Кладбище было небольшим и старым, на нем покоились первые поселенцы этой земли, еще с тех пор, когда хорошей каменной церкви в Шнали еще не было, а была только крошечная деревянная часовенка. Прекратили хоронить тут не потому, что город разросся, а потому, что река постоянно подмывала берег. Строиться было нельзя по той же причине, и участок возле кладбища отдали под городской парк, каковым назывался участок едва облагороженного сырого леса, превращавшегося в болото по весне и иногда после сильных дождей в горах. Теперь хоронили в другом месте, на выезде из города, за перелеском. Обо всем этом священник охотно рассказывал по дороге с видом заправского экскурсовода, а Дмитрий без особого интереса слушал.

Дом священника стоял на границе между парком и кладбищем, на улице, тянувшейся вдоль ограды. Внутри он оказался очень своеобразным. Стены покрывали обыкновенные обои, выцветшие от времени, но пол устилали циновки на чиньский манер, и при входе было принято разуваться. Хозяину в его легких поршнях на босу ногу что — сбросил да пошел, а Дмитрий у порога завозился, стаскивая сапоги и про себя радуясь, что помылся хоть и быстро, но тщательно, и портянки сменил на свежие.

Где бы еще ожидать встречи с этими восточными обычаями, как не в доме у православного священника.

Из небольших сеней прошли в горницу с парой окон, под которыми стоял накрытый белой скатертью стол, а напротив — белела солидная печь. Ее по летнему времени не топили, обходясь младшим собратом — крошечной чугунной печуркой в дальнем углу, за занавеской. Оба мужчины перекрестились на иконы в красном углу, а после Дмитрий уткнулся взглядом в простенок между окнами и застыл в растерянности.

— Садитесь, сейчас я все устрою, — гостеприимный священник махнул рукой в сторону стола, а сам снял скуфью и рясу, оставшись в полотняном подряснике, повесил их при входе, там же набрал в бочке воды в небольшой чайник и ушел хлопотать у печки.

Дмитрий кивнул и машинально проследовал, куда велели, радуясь, что у него ничего не спрашивают и не надо пытаться отвечать, поэтому можно незаметно для хозяина справиться с мыслями и выражением лица.

В простенке между окнами висела, обрамленная парой луковых плетенок, чиньская картина тушью на рисовой бумаге. Уже одного соседства подобной светской живописи с православными иконами было достаточно, чтобы впечатлиться, а тут еще и сюжет был… фривольным. Не то чтобы совсем непотребство, но полуобнаженная женщина в объятьях столь же полуобнаженного воина в доме священника — это слишком.

Впрочем, стоит ли этому удивляться после кормления нечисти? Стоит ли вообще хоть чему-то удивляться в этом городе.

— Занятная у них манера письма, да? — заметил хозяин интерес гостя. — Вроде тебе и лубок, а одновременно — и как будто настоящая живопись.

— Интересуетесь их культурой? — Дмитрий к этому моменту уже окончательно смирился с тем, что местный священник — он в первую очередь местный, и только потом уже — священник, а не наоборот, поэтому ответил спокойно.

— Соседи же, любопытно. Как их понять, если не интересоваться? — развел руками отец Алексий, выложил на стол плетеные из бамбука круглые подставки и бережно выставил на них низкие чиньские же глиняные чашечки с росписью, а к ним — пару плошек с вареньем и блюдо с пирожками, накрытое рушником. Деревянные, потемневшие от времени простые ложки и глазурованные керамические тарелки с росписью ягодами и листочками на этом фоне уже почти не цепляли взгляд.

— И что вы о них думаете?

— Что тут люди, что там — люди, — философски ответил священник от печки. — По форме вроде и разное, а чуть подковырни — добродетели да грехи общие. Но я думаю, вы и без меня о том прекрасно знаете, верно? Из офицеров же, по всему видать.

— Пожалуй, — не стал отрицать Косоруков. — Люди, не псоглавцы сказочные.

Тому, что чай священник заваривал по-чиньски, в глиняном чайничке, Дмитрий уже не удивился. И большой ложке варенья в чай, святотатственной с точки зрения соседей, — тоже.

— Так, стало быть, вас интересует Шалюков, — отец Алексий сам вдруг вернулся к изначальной теме, когда гость решил, что его вопрос уже забыт, и собрался в очередной раз напомнить. — Тайну исповеди вы понятно к чему вспомнили, но тут мне и выбирать не придется: никто каяться в убийстве не приходил. Сам покойный тоже никогда не исповедовался, его сложно было назвать набожным, а прихожанином он был от ума, не от сердца.

— Что вы имеете в виду?