Щепотка пороха на горсть земли

Усыпанные синими ягодами кусты. Ягоды спелые, сочные, сами падают на язык, их легко и приятно собирать, сидя прямо под кустом и помогая себе лапами…

Вспышка — и затихающие отзвуки боли в теле. Дмитрий пару раз сонно моргнул, пытаясь понять, кто он и где находится, что вообще происходит. Лицо горело, глаза жгло от пота. Он стер влагу ладонями — те окрасились темно-красным.

Темно рыжие с медным отливом волосы. Девушка. Она важна. Она вызывала тепло в груди, терпкое желание, колючую тревогу и едкую злость.

Цветные скалы, река, две лиственницы, сплетенные ветвями. Холмы. Еще одна река — широкая, порожистая, шумная. Город. Тихий, чужой, странный… Но тоже почему-то важный.

Он почти вспомнил, почти пришел по цепочке к самому себе, но новая вспышка перед глазами вышвырнула в другое… место? Пространство, время, действительность?.. Не понять. Серое, подвижное, с цветными пятнами в нем. Смутно знакомое. Или привычное и родное?

Сквозь серость протянулась мерцающая золотом нить. Зов. Властный, но ласковый. Противиться невозможно, да и не хочется. Тот, кто зовет, — родной, свой, нужный. Так будет правильно.

В следующее мгновение Дмитрий опять очнулся на все том же одеяле под лиственницей. Осознал себя самим собой, понял, что больше его ничто не держит. Даже успел мысленно послать проклятье обоим шаманам разом с их невнятными силами и предупреждением расслабиться — расслабишься тут…

А потом снова пришла боль. На этот раз — изнутри, откуда-то из живота, волной потекла по телу, выгибая его судорогой, ломая и перемалывая в пыль. И в этот раз он уже не мог кричать, потому что, кажется, не осталось легких, горла и рта, лишь пульсирующий сгусток острой кинжальной боли.

Он видел — не сознавал, но видел, — как плавятся и текут, меняя форму, его собственные руки и ноги. Не было больше тумана, не было шаманов, не было ничего. Только он сам — и нечто в нем, перекраивающее его самого. Не принесенное извне, а проступающее изнутри. Оно ворочалось и укладывалось, растягивая и обминая под себя его тело, словно новый жесткий сапог.

А потом все закончилось. Как-то незаметно, вдруг Дмитрий понял, что ничего больше не болит и не связывает, никто не пытается его остановить, что-то сделать с ним… Сделали уже. Не до конца понятно, что именно, но отсутствие боли было прекрасно само по себе, и несколько секунд он просто неподвижно лежал, дышал и даже глаз не открывал, а наслаждался ощущением легкости и свободы. Дышалось тоже очень легко, нос щекотало множество запахов — ярких, разных.

Сознание зацепилось за один из них — пряный, манящий, дразнящий, словно ласковая девичья ладонь, нежно касающаяся лица.

Аня.

Эта мысль потянула за собой сразу сотню других и тысячу ощущений. Странных, непривычных, но он понимал, что разбираться в них некогда.

Он ощущал это, как ощущают приближение грозы. Оно давило на нервы, билось где-то далеко, там, куда вел знакомый пряный запах. Оно зияло, как черная трещина в камне, только — невидимая обычному глазу. Безобразная, отвратительная, чуждая всему тому, что сейчас его окружало.

Подняться на ноги оказалось неожиданно легко. Рефлекторно подцепил кобуру, пусть и пастью — он понятия не имел, сумеет ли вернуться в человеческое тело, но бросать оружие был не приучен. Тем более когда предстоит драка с колдуном.

Бежать на четырех лапах оказалось удобно. Удобнее, чем на двух ногах. На краю сознания отчаянно толкались и бились вопросы и чувства, для которых еще придет время, а пока надо было спешить. Потому что дурная девчонка непременно влипнет в неприятности, если до сих пор не влипла.

А потом она ему все объяснит. Почему у него четыре лапы, как он с ними так ловко управляется и почему, черт побери, мир вокруг меняется с такой скоростью, словно он на литерном поезде мчится, а не перебирает своими мохнатыми лапами размеренной косолапой рысцой.

Лишь бы не пострадала, девчонка, а там он ей точно ремня задаст, раз в детстве недодали.

И если бы он действительно собрался претворить эти мысленные угрозы в жизнь, никаких проблем с этим не возникло бы: Анна и не подумала бы сопротивляться или возмущаться, потому что испытывала перед ним такой глубокий, жгучий стыд, что на все готова была, лишь бы он не злился и, может быть, когда-нибудь простил.

В ушах звучал его напряженный голос, перед глазами стояло беззащитно распростертое на земле тело, и взгляд… Она его, наверное, в кошмарах видеть будет, столько в нем читалось злости, неверия и обиды.

Это ведь предательство. Она воспользовалась его доверием, добрым к ней отношением, обрекла на мучительное изменение, лишила выбора дальнейшего пути, и… Можно ли вообще такое простить? Она бы смогла? Анна очень в этом сомневалась, и от этого было еще горше.

Господи, хоть бы все прошло как можно легче. Она после первого переворота два дня лежала пластом и приходила в себя, настолько это было мучительно. А она родилась с этим, унаследовав от отца.