Щит земли русской

Лицо матери приняло столь скорбное выражение, что защемило у Вольги под сердцем от жалости к ней и к себе тоже. Он шумно втянул ноздрями дразнящий запах вареного мяса, почувствовал вдруг холодную пустоту внутри тощего чрева и заспешил со двора.

Землянка Луки была рядом, за кузницей отца Михайлы, но ближе к валу, а не к торгу. Вольга ни разу еще не был у Луки – в их дворе играли только девочки. Крыша землянки за многие годы поросла пахучей серебристой полынью и оттого стала походить на маленький могильный курган.

Когда Вольга торопливо подошел к землянке, рубленная из толстых досок дверь была еще закрыта и ни звука не доносилось из-за нее. Вольге вдруг показалось, что от земли пахнуло неживым холодом, он плечом надавил на дверь. Медленно, с тягучим скрипом, она отворилась, показывая темное нутро землянки. Вниз вела короткая лестница – толстое бревно с насеченными на нем узкими ступеньками.

День в землянку вошел следом за Вольгой. И еще тоненький столбик света проникал в жилище через дымник, белым пятном растекаясь у очага. Было прохладно – знать, давно уже на этом очаге не готовили пищу.

Слева от входа вдоль стены было устроено широкое ложе. На рядне, тесно прижавшись, лежали светловолосые девочки – пять головок и пять разбросанных по рядну толстых косичек. Спали девочки, голод ли свалил их – Вольга того не знал. Навстречу ему из-за очага поднялась невысокая и худая жена ратая Луки – Рута. На руках ее лежала спеленатая белой холстиной шестая дочь – младшая, грудная. Голодные глаза были невероятно большими на сером лице девочки. Рута тихо покачивала дочь, хотя она и не кричала. Вчера же, перед самой ночью, через открытый дымник землянки долетал ее тоненький голосок. Должно, есть просила, несмышленая, а есть было нечего.

«Досыта накормить бы их, обогреть, – горько подумал Вольга и молча протянул Руте горшок с похлебкой. – Да чем? Самим, поди, скоро так-то бедовать…»

Рута бережно пронесла горшок к очагу и поставила там, потом повернулась к Вольге.

– Спаси бог вашу семью, – проговорила она и плавно поклонилась в пояс. – Сколь щедра Виста, от вас с Вавилой отрывая корм моим девочкам. Земно кланяюсь ей, скажи.

– Приходи в гости к нам, – услышал он голос Руты уже за дверью, прикрывая ее за собой. И опрометью пустился к своему двору.

– Проклятые печенеги! – выкрикивал Вольга и размахивал на бегу кулаками, будто сам каган стоял перед ним. – Да пошлет на вас бог неба всепожирающую чуму!

Едва обогнул свое подворье и проулком выскочил на улицу, остановился. Навстречу, с превеликим трудом переступая ногами по пыли, шел бондарь Сайга. На продолговатом, оспой изъеденном лице накрепко залегла нездоровая желтизна, даже летнее солнце не могло загаром скрасить ту желтизну – знак укоренившейся болезни.

Из подворья вышел отец Михайло, увидел товарища, подошел, поддержал под другую руку – бондаря вел куда-то слабый телом сын Боян.

– Зачем встал с одрины, друже Сайга? Лежал бы, сил набирался после раны-то, – укорил отец Михайло.

Бондарь остановился, покашлял в кулак, скорбно опустил голову на грудь.

– Сколь дней уже лежу, Михайло, а сил не прибывает. Текут из меня силы по капле, как из весенней сосульки под стрехой… неведомо куда. Видел ты засыхающее дерево? Сперва одна ветка усохла и отвалилась, потом другая листьев по весне не выкинула. Тако же и я теперь. Нет должного корма, друже Михайло, сохну…

– Куда же теперь бредешь?

Бондарь Сайга указал взглядом в сторону торга, за которым виден по обок с княжьим теремом терем посадника Самсона.

– Продам себя посаднику, пусть впишет меня в холопы, но даст семье возможность жить.

Отец Михайло, а с ним почти разом и Вольга охнули: мыслимое ли задумал бондарь Сайга? Боян уткнул лицо в руку бондаря, затряслись худые костлявые плечи. Вольга не стерпел – и у него заломило в горле, словно подавился крупной костью и не дохнуть. Хлипнул носом, положил руку на плечо друга.

– Воли надумал себя лишить? – почти прохрипел отец Михай ло, а сам в унынии поник бородой на платно, сокрушаясь – помочь бондарю он бессилен.

Сайга вытянул перед собой обе руки.

– Вот, две руки у меня, друже. Левая волю держит, а в правой – жизнь Мавры и сына Бояна, да и своя заедино. Какую ни терять, все одно больно. А правая все же нужнее… Живут как-то и в холопах. Идем, за свидетеля будешь перед посадником.

Отец Михайло пошел рядом с бондарем. Шел медленно, будто и самому предстояло продавать себя посаднику в извечные холопы, а теперь отсчитывал последние шаги вольной жизни, оттягивал роковой миг самопродажи…

Достучались. Посадник вышел на крыльцо, изобразил на лице скорбь. Должно, решил, что кузнец и бондарь пришли просить корм, не имея ни одного резана.

– А ведь отказывался ты, Михайло, когда давал я тебе серебро, провожая Янка в Киев, – уронил недовольно посадник, вспомнив гордость кузнеца перед воеводой. Отец Михайло не ответил на то ни словом.

Бондарь Сайга с трудом поклонился посаднику, покашлял в кулак, сказал:

– Надумал я, посадник Самсон, продать себя в холопы. Возьмешь ли на свой прокорм меня и моих домочадцев?