Щит земли русской

– Бредит, должно быть, – вздохнул старейшина Воик.

Михайло приподнял голову сына, Виста с ложки напоила Янка отваром шиповника.

– Положите меня, отче. Устал я… – и Янко снова лег на живот, повернувшись лицом к очагу. Воевода Радко склонился к изголовью, пытался поймать ускользающий взгляд его, спросил:

– Янко, что сказал тебе князь Владимир при встрече? Видел ты его? Вернулась ли старшая дружина в Киев?

Янко открыл затуманенные болью глаза: голубые и печальные, они напомнили воеводе осеннее небо, которое готовится к нещадным зимним холодам.

– Ты слышишь, Янко? Что сказал князь о помощи Белгороду?

– Я слышу тебя, воевода Радко… – и Янко разжал черные, потрескавшиеся от внутреннего жара губы. Он лежал, набираясь сил, а воевода и кузнец Михайло терпеливо ждали у ложа – вдруг Янко что скажет хоть шепотом? Долго так ждали, а во дворе – воевода Радко слышал это через раскрытую дверь – стали собираться белгородцы, прознав о возвращении ночью гонца от князя Владимира. Всем хотелось узнать: что же принес с собой Янко?

Янко заговорил, словно очнувшись от сна:

– Повелел князь Владимир держаться в Белгороде до последнего живого дружинника. Нет у князя дружины в Киеве, один он возвратился, с малой силой прибежал, прознав о находе печенегов. Ждать надо, когда возвратится дружина, как ждал я, когда в мертвом городище ловил мокрые ли стья и жевал, жевал…

Янко тяжело выдохнул и умолк, вздрагивая телом и делая попытки поднести руки к лицу, чтобы согнать с глаз кошмарное видение. Видно было, как трудно приподнимается при вдохе и опускается при выдохе спина, перевязанная белым холстом с бурым пятном крови посредине.

– Вновь сознание покинуло… – всхлипнула Виста и потянулась к изголовию сына утереть пот.

В оконце уже заглядывала зарница. Уйдя в темный угол за очаг, тихо плакала там старшая дочь ратая Антипа Ждана.

Со двора в приоткрытую дверь влетел отчаянный крик. Воевода Радко узнал голос черниговского торгового мужа Глеба:

– На торг, люди! Созовем вече и порешим, как нам судьбой распорядиться. На торг!

Слабые решили сдаться

И застонал, братья, Киев от горя,

А Чернигов от напастей.

Тоска разлилась по Русской земле;

Печаль обильная потекла посреди земли Русской.

Слово о полку Игореве

Нет, Вольга увидел не белгородский, всегда спокойный и говорливый торг. Он увидел развороченный лесной муравейник, в который запустил лапу медведь-лакомка. Мечутся по разрушенному жилищу чернобрюхие муравьи, спасают по возможности свое потомство, а на врага боем пойти – сил не хватает…

Вольга втиснулся в людское скопище и уцепился за рукав отца Михайлы – не потеряться бы да не отстать, иначе затолкут. А над торгом качались головы: рыжие, черноволосые, русые, голые, как птичьи яйца, качались, будто бестолковые волны в толчее – туда-сюда, туда-сюда. Дальние, кто не протиснулся к помосту, на телеги влезли, чтобы видеть и слышать все. Стоят, друг друга за плечи придерживают.

Среди этого шумящего схода под недобрыми взглядами голодных глаз, на помосте, как на острове, возвышался посадник Самсон: голова на грудь склонена – ни дать ни взять дикий тур перед боем с соперником. Знал посадник: дойдет дело до драки – ему первому не жить. Многих успел за время осады закупами сделать, прибрать под себя! А купу у посадника мало кому удалось отработать.

Ярились от голодного крика люди. Чьи-то исхудалые, дрожащие руки уже тянулись к полам посадникова шелкового корзна, да коснуться пока не смели – посадник-то при мече!

Вольге стало страшно от вида людей, впавших в отчаяние, от их крика, от рук, что тянулись к посаднику. Вот уже неподалеку промеж собою затеяли свару белгородец и ратай, вот уже и кулаки взметнулись над головами!..

– Отче, что они делают! – закричал Вольга и прижался в страхе к теплому боку кузнеца Михайлы. В спину его толкали острыми локтями, жесткими черевьями наступали на босые ноги, а кто-то пытался протиснуться мимо них к помосту, выкрикивая угрозу:

– Дайте мне сказать Самсону! Он худо кормит холопов! Голод нас с ног валит! Пустите к посаднику!

А на помосте рядом с посадником появился вертлявый черниговец Глеб, торговый муж, прихваченный в Белгороде печенежской осадой. Закричал во всю мощь горла, перекрывая гвалт и свару просторного торга:

– Люди! Чего ждем мы, изнывая от голода? Князь Владимир дитю малому уподобился в немощи! Дружина его до сей поры неведомо где бродит! А Киев за нами укрылся, туги не ведает и на помощь нам не идет! Так порадеем о себе сами! Впустим печенежских мужей, пусть возьмут наши подношения, но сохранят жизни!

Как пламя костра с шипением гаснет под струями проливного дождя, так и гомон над торгом затих, придавленный страшными словами черниговского гостя.

Белгородцы недоуменно переглянулись: таких слов за свою бытность они еще не слыхали.

Кузнец Михайло опомнился первым. Отстранив Вольгу, он ринулся к помосту, взбежал по ступенькам и со стиснутыми кулаками подступил к черниговцу.