Щит земли русской

Поздно вечером старейшина Воик призвал к себе воеводу Радка и долго о чем-то шептался с ним. Вольга не слышал, о чем. Только какие-то непонятные обрывки доносились:

— И чтоб сруб был, как у настоящего колодца. И еще колодец прикажи изготовить, какой уже есть из глубоких. Опустите по кади в каждый колодец да землю вокруг притопчите… Дружинников отбери самых верных, чтоб не проговорились о тех колодцах ненароком…

Уже засыпая тревожным и полуголодным сном, слышал Вольга, как говорил старейшина что-то про мед и сыту[64] медовую, про болтушку из муки. И еще про то, что мы, белгородцы, силу из земли черпаем, а потому, сколько б ни стояли находники под стенами города, русичам не умереть…

Старейшина Воик говорил еще что-то отцу Михайло, будто напутствовал его куда-то, но Вольга больше ничего не разбирал. Он спал у теплой стены за очагом, ему снилась медовая сыта и мучной кисель. Вольга пил и ел, до полной сытости хотелось наесться ему, но сытость все не приходила.

Посланцы в стане врага

Они думают-то думушку заединую, Заедину ту думу промежду собой.

Былина «Глеб Володьевич»

Дубовые ворота крепости, издавая сухой и протяжный скрип, начали медленно раскрываться.

Раскрывались ворота, и медленно раздавался вширь вид на излучину реки, наполненную туманом, белым и рыхлым, как пена парного молока. А за излучиной, на западе, в дымке раннего утра и печенежских костров, виднелись бледно-зеленые, с голубизной, лесистые холмы.

Кузнец Михайло — в шелковом корзне голубого цвета, подаренном некогда князем Владимиром за славно сделанную кольчугу, — шагнул в ворота, чтобы выйти из Белгорода, но сердцем он был все еще там, в родной избе, среди семьи, которую оставил.

— Семьи оставили по доброй воле, а назад вернуться — это уже будет в воле печенежского кагана, — тихо проговорил Михайло. И снова от этой мысли заломило в висках. В висках ломило у него и рано поутру, когда, так и не уснув за ночь, он, едва только обозначился рассвет за слюдяным оконцем, поднялся на ноги. У стены, на широкой лавке, с закрытыми глазами, словно неживая, лежала Виста. Михайло выпил холодной воды, потом черными от копоти и шершавыми от железа пальцами прикоснулся к худой, словно детской руке жены.

— Мне пора, Виста.

Она повисла у него на шее и ткнулась лицом в грудь: сквозь рубаху Михайло почувствовал ее слезы. Он неловко обнял жену за плечи и попросил:

— Ты не плачь, Виста, не плачь. Бог не допустит гибели нашей.

Старейшина Воик поднялся со своего ложа, недвижно стоял у очага, будто белый призрак. Михайло сказал ему:

— Ты бы лежал, отче. Тебе покой теперь нужен, столько ведь сил отдал людям…

— Нет мне покоя, Михайло. Схоронил я его на дне колодцев моих. Страшусь одного: вдруг печенеги не поверят нашей хитрости? И Белгород не спасу, и тебя подведу под меч ворогов!

— О том не казнись, отче, — успокоил Михайло старейшину. — Иного пути нет, последний пытаем. Что принесет — тому и быть.

Михайло прошел к лавке, где лежал Янко. Прикоснулся ладонью к горячему и потному лбу, спросил:

— Спишь ли, сыне?

— Нет, отче, бодрствую, — ответил Янко и повернул голову влево, чтобы видеть уходящего отца.

Во дворе Михайлу уже ждал ратай Антип. Он спал с женой под телегой, а дети на телеге, с головой укрывшись серым рядном. По краю рядна, где выходило теплое дыхание, серебрились полосы измороси — свидетель прохладных уже ночей.

Старейшина Воик проводил Михайлу до калитки, шел рядом и наказ последний давал:

— Будешь стоять перед каганом, держись так, будто за тобой вся сила земли Русской. Эта сила пусть и питает тебя, а не надежда на хитрость. Любую хитрость разгадать можно. Важно — что за ней!

Простился Михайло со двором своим, а когда раскрылись ворота, мысленно простился и с Белгородом и под гул сторожевого колокола с иными заложниками-посланцами пошел к печенегам.

Услышали находники удары колокола и, бросив утреннюю трапезу, кинулись седлать коней да за луки с колчанами браться. Не зря гудит колокол и не зря настежь ворота растворились — видно, обезумевшие от голода русичи решились на смертную сечу.

Но что это?

Не в бронь одетые дружинники вышли из ворот, а толпа бородатых горожан, и впереди в голубом корзне шел статный широкоплечий муж.

«Не сам ли князь Руси идет из Белгорода к нам?» — подумали те, кто видел русичей, спокойно сходящих по крутому уклону.

Сойдя, посланцы повернули влево и чуть холмистым полем направились к печенежскому стану.

По правую руку от Михайлы шел Ярый — не память, а свидетель походов смелого князя Святослава, того, кто крепкой рукой изрядно тряхнул коварного грека, и Русь при нем возвеличилась. Рядом с Ярым шел торговый муж Вершко, по земле ступал важно и степенно, как и подобает ходить мужам торговым. А дальше шли Згар с дружинниками.

Шли русичи сильные, уверенные. Згар тяжело ступал за спиной Михайлы короткими ногами, размахивал веткой отцветающего уже чертополоха. Сорвал его возле белгородского вала; колюч, да не из-под печенежских ног.