Щорс

В один из самых напряженных моментов боя Щорс наблюдал в бинокль за полем, битвы, выбирая направление для контратаки. Заметив недалеко петлюровский пулемет, он показал на него плеткой стоявшему рядом командиру батареи:

— Снять пулемет.

Только он сказал это, как вдруг плетка куда-то исчезла. В руках Щорса осталось лишь «козлиное копытце». Плетку срезал снаряд. Он влетел в окно стоявшего рядом домика и разорвался внутри. Щорс, удивленно посмотрев на зажатое в руке «козлиное копытце», сказал:

— Что-то в ушах у меня сильно звенит, — и снова поднес к глазам бинокль.

В этот момент Щорс, видимо, даже забыл, что он стоит под вражеским огнем. Он просто не замечал рвавшихся вокруг него снарядов. И никто не смел ему указать на это. Каждый богунец, лежавший рядом в цепи, знал, что сейчас вся воля Щорса, все силы его ума сосредоточены на одной мысли: победить.

И петлюровцы, разгромленные, бежали без оглядки.

Щорс получил приказание: на рассвете 6 февраля атаковать и взять Киев.

Но уже 5 февраля высланная в Киев разведка донесла, что петлюровцы оставили город.

Одновременно с разведкой в Бровары прибыла из Киева делегация рабочих.

Щорс повел богунцев в город.

Глава четырнадцатая В КИЕВЕ

Две недели богунцы стояли в Киеве, выполняя гарнизонную службу. Щорс был назначен комендантом города. В подъезде его комендантского управления всегда толпились патрули, приводившие захваченных с оружием в руках петлюровцев. Не успевшие выбраться из города петлюровцы скрывались в буржуазных особняках. Ночью то тут, то там в городе раздавалась стрельба. Некоторые дома приходилось брать с боем, как крепости. Разыгрывались настоящие сражения. Ночью богунцы осаждали особняки, а днем в них переселялись рабочие. Один из первых приказов, изданных Щорсом в Киеве, гласил:

«Районным комендантам взять на учет все буржуазные дома, особняки, флигели. Учесть их как в стратегическом отношении, так и для переселения рабочих из подвалов и хат, где они гниют посейчас».

Щорса редко можно было застать в комендантском управлении.

Вот он в военном госпитале, пришел навестить тяжело раненного Живонога, приславшего ему записку: «Товарищ командир! Я ранен осколком. Снаряд разорвался в пяти шагах. Получился дефект черепа с повреждением целости кости в левой височной доле и еще поврежден левый глаз.

Если можете, зайдите. Слыхать, что на жизнь дело без надежды. К сему пулеметчик Живоног».

Вот он мчится на автомобиле к кварталу, где богунцы осаждают обнаруженную ими петлюровскую банду. Вдогонку ему стреляют из окна. Щорс даже не оглядывается.

Вот он, как в Унече, ходит по складам с блокнотом в руке, переписывая захваченные трофеи.

На каком-нибудь заводе митинг, и здесь вдруг, встречаемый бурными овациями, появляется Щорс.

Вот он возле городских бань, у которых толпятся богунцы, получившие приказание размещаться по квартирам только после того, как вымоются.

На ротном собрании обсуждается поступок красноармейца, укравшего у своей квартирной хозяйки серебряную ложку. Никто не заметил, как вошел Щорс. Стоит, слушает, глаза сухо блестят. Все замолкают. Щорс говорит:

— Болтать тут нечего — этот человек будет расстрелян.

И у Щорса такой вид, что никто не решится заговорить о пощаде.

А вот Щорс в кинотеатре, где демонстрируется короткометражный фильм «Богунцы в Киеве». На экране проходят богунцы, рота за ротой, приветствуемые толпами рабочих. Богунцы кричат, топают ногами. Каждый узнает на экране самого себя.

Не разошлись еще красноармейцы из кинотеатра, а Щорс уже сидит на совещании высшего командного состава, созванном штабом армии. Сидит в задних рядах, скромно, внимательно слушает, сам не выступает, а спустя несколько часов он уже в печерских казармах поднимает на кухне бурю из-за грязных котлов.

Вот мимоходом он заглянул в штаб полка и попросил адъютанта сыграть на скрипке. Сидит и слушает несколько минут, задумчиво опустив голову. Потом подымает голову — и как весело сияют его большие серые глаза!

Другим как будто стал Щорс. Не узнать его. Вытащит из кармана вяленую воблу, ударит ею о стол, и все уже знают, что сейчас, обдирая воблу, Щорс расскажет новый, выдуманный им анекдот.

Щорс рассказывает, все хохочут. Смеется и сам Щорс, да вдруг, другой раз, закашляет и сразу как-то потускнеет.

— Ну, я пойду — разболтался тут с вами.

Кто-нибудь из новых людей, еще мало знающих Щорса, скажет:

— Отдохнуть бы вам, подлечиться надо, товарищ командир.

Щорс не выносил соболезнования.

— Не беспокойтесь, молодой человек, я продержусь еще дольше вас.

Щорс, снова уже сдержанный, подтянутый, говорит сухо. Но как ни скрывал он свою болезнь, она нет-нет да и скажется. Приходилось ложиться в постель. В такие дни он писал Фане Донцовой, с которой не встречался после выступления из Унечи:

«Немножко нездоровится, так что я немножко полеживаю, и кашель. Я, очевидно, простыл, но ничего… Я чувствую себя удовлетворительно».

Даже от Фани Донцовой он не перенес бы жалости, соболезнования.

«Жалости к человеку не должно быть. Жалость для человека ниже всего. Ниже всякого презрения», — писал он Фане.