Шебеко (антология)

Дмитрия Георгиевича женили рано, в семнадцать лет. Последним, любимым сыном оказался он у родителей после войны, поскольку старшие братья и сестры разбрелись кто куда. Невесту выбрали постарше, с положением. Не успела Мария Федоровна, тогда еще двадцатидвухлетняя девушка, вернуться с войны и устроиться в родном колхозе в качестве учетчицы, как ее и посватали за «Митьку». Свадьба по тем понятиям отгремела пышной, веселой, шумной — родители не жалели добра для любимого сына. Всю жизнь Дмитрий Георгиевич шастал плотником. Зимой, когда не было в колхозе работы, с другими односельчанами выбирался на заработки, вплоть до Красноярска, и эти «шабашки» семье всегда приносили весомый доход: и деньгами, и одеждой. Словом, хозяйствовал он умело. Да и было с чего начинать: дом достался от родителей, с готовыми пристройками, приусадебным участком. Как и все «шабашники», Дмитрий Георгиевич, или по–местному «Кирук Миччи», любит выпивать. Бывало, месяцами в рот спиртное не берет, но стоит лишь войти в «загул» — пиши, неделя пропала. По обыкновению, после длительных запоев он денька два отлеживается. Все кряхтит и просит соленых огурцов. Затем в нем пробуждается труженик, крестьянин — и он неистово бросается в дело. Мучается с ним Мария Федоровна. Хоть она и добра, и в жизни настоящая спартанка, но легкие морщинки на ее смуглом лице уже говорят о преждевременной старости, о нелегкой жизни крестьянки под властью деспота–мужа. Всю жизнь она прожила в деревне, но привычка одеваться ловко, красиво, умудряться при том сохранять неповторимый чувашский колорит, — это у нее сидело в крови.

…Коля прибавил ходьбу. На тихом участке за селом лежало кладбище. Здесь торжественно росли вековые деревья. Средь зеленых веток кое–где виднелись жирные вороны. Везде блаженствовала тишина и необъяснимый покой… От кладбища веяло холодом, но Коле было семнадцать лет, и он чувствовал себя бодрым, чуть ли не счастливым. Что ни говори, он окончил десять классов и впереди его ждала новая жизнь! Какова она будет — об этом он еще не ведал, но в мыслях был непременно счастливым. Стоило жить на белом свете, особенно рядом с Валей Косогоровой. И здесь, возле кладбища — тихого, печального и грустного на вид, Коля представил себе ее синие глаза, прямой и тонкий нос. Даже малая, еле заметная родинка на ее лице Коле показалась сейчас милой и желанной. Два года как он знает Валю, но ощущение такое, будто они знакомы целую вечность. И в памяти Коли, такой свежей и ясной, немедленно возникли эпизоды первой встречи.

В девятом «б», где оказался Коля после восьми классов, учились двадцать восемь человек — примерно такое же количество учеников имели и другие классы, девятые «а» и «в». Мест в школе не хватало — ученики из соседних деревень с трудом пробивались сквозь плотно расставленные препоны из всевозможных вопросов, главными из которых были следующие: «Как ты учился в восьмилетке?», «Кто твои родители?», «Как далеко живешь от школы?» И вот эти заслоны, искусственно воздвигнутые учителями из школы, как веер разбрасывали претендентов и сквозь свои сита пропускали лишь считанных, поистине избранных волей судеб. Хотя Коля учился и хорошо, во всяком случае, без «троек», но и ему пришлось поволноваться за исход своего предприятия. Шутка ли: немного замешкайся, растеряйся, и ты останешься без среднего образования. Прощай тогда институт, прощайте светлые мечты! Но и учителя, видно, все же имели солидный жизненный опыт, ибо в Коле они узрели своего, вовремя усмотрели в нем способного малого, который в случае успеха мог подать кое–какие надежды. И вот Коля, в отцовских яловых сапогах и потертом трико, маленький, худенький, с крепким загаром на лице и шее, стеснительно входит в девятый «б» и останавливается у входа, пораженный обилием девчат. Он поворачивается к товарищам и восторженно восклицает: — Эх, херсем, кунта…5