Шейн

Я видел его один раз. Я видел его, когда однажды остался один в сарае и заметил его седельную скатку, лежащую на койке. Обычно он держал ее под койкой. А на этот раз, должно быть, забыл сверху, она так и лежала открыто возле подушки. Я просто потрогал ее — и нащупал внутри револьвер. Поблизости никого не было, и я отстегнул ремешки и развернул одеяло. Вот там он и лежал. Самое красивое оружие, какое мне когда видеть приходилось. Красивое и смертоносное.

Кобура и заполненный патронами пояс были сделаны из той же мягкой черной кожи, что и сапоги, стоящие под койкой, и украшены тем же замысловатым рисунком. Я достаточно разбирался в оружии, чтобы понять, что это «Кольт» одинарного действия 12, той же модели, что выпускались для регулярной армии, — самый любимый в те дни образец; старики обычно твердили, что это — самый лучший револьвер, какой когда-нибудь делали.

Модель была та самая. Но это не был армейский револьвер. Черный, иссиня-черный, и черноту давало не какое-то покрытие, сам металл был такой. Рукоятка по наружному изгибу была гладкая, а по внутренней кривой имела выемки под пальцы, и в нее с утонченным мастерством были врезаны две щечки из слоновой кости, по одной с каждой стороны.

Гладкая поверхность так и манила сжать пальцы. Я взялся за рукоятку и потянул револьвер из кобуры. Он выскользнул так легко, что я едва поверить мог, что вот он здесь, у меня в руке. Тяжелый, как отцовский, но почему-то куда удобнее для руки. Поднимаешь его, чтобы прицелиться, а он будто сам уравновешивается у тебя в руке.

Он был чистый, отполированный и смазанный. Незаряженный барабан, когда я освободил защелку и вытряхнул его вбок, завертелся легко и бесшумно. Я с удивлением заметил, что мушки нет, ствол идет гладко до самого дульного среза 13, а спица курка подпилена так, что получился острый кончик.

Зачем человеку делать такое с револьвером? И почему человек, у которого такой револьвер, отказывается носить его, чтобы все видели? И вдруг, глядя на это темное смертоносное совершенство, я, снова ощутил тот самый жуткий холодок — и тут же быстро убрал все на место, точно как раньше было, и поспешил на солнышко.

При первом удобном случае я попытался рассказать отцу про это.

— Отец, — сказал я, сгорая от возбуждения, — а знаешь, что у Шейна завернуто в одеяло?

— Вероятно, револьвер.

— Но… но откуда ты знаешь? Ты его видел?

— Нет. Просто он должен у него быть.

Я был в замешательстве.

— Ладно, но почему он его не носит? Как ты думаешь, может быть, он не очень хорошо умеет им пользоваться?

Отец рассмеялся так, будто я пошутил.

— Сынок, я не удивлюсь, если окажется, что он может взять этот револьвер и отстрелить пуговицы с рубашки, на тебя надетой, а ты только ветерок ощутишь.

— Ну да! Черт побери, так чего ж он тогда прячет его в сарае?

— Не знаю. Не могу точно сказать.

— А почему ты у него не спросишь?

Отец посмотрел прямо мне в глаза, очень серьезно.

— Вот это тот вопрос, который я ему никогда не задам. И ты ему ничего про это не говори. Есть такие вещи, о которых нельзя спрашивать человека. Никак нельзя — если ты его уважаешь. Он вправе сам решать, что он считает своим личным делом, в которое посторонним соваться нечего. Но ты можешь поверить мне на слово, Боб, что если такой человек как Шейн отказывается носить револьвер, так можешь ставить в заклад последнюю рубашку вместе с пуговицами и заплатками, что у него есть на то очень веские причины.

Какие причины — вот в чем дело. Я все еще был в замешательстве. Но если отец дал свое слово насчет чего-нибудь, то больше говорить не о чем. Он никогда этого не делает, если не убежден, что прав. Я повернулся и пошел прочь.

— Боб.

— Да, отец.

— Послушай меня, сынок. Ты не привязывайся к Шейну слишком сильно.

— А почему? Что-то с ним не так? Что-то плохое?

— Не-е-е-ет… В Шейне нет ничего плохого. Ничего, что так назвать можно. В нем больше правоты и добра, чем в большинстве людей, каких тебе доведется в жизни встретить. Но… — Отец с трудом подбирал слова. — Он ведь непоседа, бродяга. Ты это помни. Он сам так сказал. В один прекрасный день он уедет, и для тебя это будет большое горе, если ты к нему слишком сильно привяжешься.

Это было не то, что отец думал на самом деле. Он просто хотел, чтобы я так думал. Поэтому я больше не задал ни одного вопроса.

5

Недели катились в прошлое, и скоро я уже поверить не мог, что было время, когда Шейна не было с нами. Они с отцом работали вместе скорее как компаньоны, чем как хозяин и наемный работник. И за день они сворачивали такую гору работы, что просто чудо. Отец рассчитывал, что дренирование мокрого поля займет у него все лето — а управились они меньше чем за месяц. Был достроен сеновал над сараем, и первый укос люцерны сложили уже туда.