Шекспир

— Я так мечтал о ночи любви с прекрасной девой. Она все мысли занимала. Не давала спать. Ворочался я с боку на бок, представляя ее фигуры дивной очертанья. И вот — итог. Мы вместе лежим под небом, что, как занавес в театре, лишь отделяет акт от акта. Лишь многоточием очерчивает действо. Вся жизнь — игра. Я принимаю пораженье. И мук своих любовных вижу сладострастье, реальных чувств паденье в омут бытия. Ночь растворяется в попытках скрыть бесчестье, которое уходит с месяцем в обнимку. А солнце лишь ярче мне показывает суть любовных мук.

— О чем ты, Уильям? Что шепчут губы, целовавшие меня так страстно?

— Анна, спи! Не нарушай покоя этой ночи.

— Прости, не понимаю я тебя совсем.

— И не поймешь. Не говори, молчи. Понять мужчину — не пытай удачу…

— Уильям! Не пытаюсь я понять. Любовью пытаюсь я наполнить душу.

— Чью?

— Не понимаю слов твоих.

— Если себя любовью наполняешь ты, то бесполезно. Душа уже наполнена донельзя. Бессистемно летят повсюду стрелы твоего амура. Меня наполнить? Душу, что наполненной, быть может, никогда не станет. Душу, что от желания любить давно усталой странницей уснула.

— Я не пойму речей твоих. Они сложны для головы моей. Но тело, души порывы сходны с тем, что ты пытаешься изречь.

— Анна! Ты прекрасней, когда молчишь. И голова твоя является лишь приложеньем к телу. Иль душе… Как хочешь назови явленье это. Смотри — вот солнце, что восходит на рассвете. И губ твоих касается моя рука. Луна свидетелем утех была любовных наших. Пусть солнцу тоже мы даруем воспоминанья. Иди ко мне. Забудь слова, которые я бормотал, не ведая о том, что ты пытаешься в них вслушаться серьезно.

Небо становится светлее. Дурманит запах цветов июльских. Вдалеке звон колокольни слышится прозрачный. Ночной прохлады исчезает дуновенье. Все сильнее зной. И солнце, что привыкло к страсти откровенной, сильнее освещает грех людской.

— Уильям, тебе ж понравилось меня любить?

— Конечно. Мечтал об этом я давно. Увидев впервые очертанья твоей груди, я был готов идти за нею на край света.

— Лишь грудь ты видел?

— Что еще?

— Я думала…

— Ты думала, есть в голове мужской чуть больше мысли, больше глубины высокой?

— Так непонятно говоришь ты, Уильям. Мне не понять. Все муки от того, что до тебя мужчин я лучше понимала.

— Они не грудь твою ценили, дураки?! И что-то большее за нею разглядели?

— Я понимаю, ты смеешься надо мною!

— Нет, плачу я над женскою наивностью.

— Постой, не ты ль меня так добивался? Не ты ль тащил меня в поля, покрытые ночною тьмой, прохладою и негой? Все лишь от того, что грудь увидел под девичьим ты платьем?

— Анна! Не девица ты уже давно. Весь Стрэтфорд в курсе. Грудь при этом хуже не стала. Уверяю! А может даже, привлекла к себе вниманье…

— Я снова не пойму речей твоих.

— Не надо. Не пытайся. Поймешь — обидишься. Не станешь встречаться под покровом темноты. Лишится месяц зрелища такого! И солнцу причин не будет встать по раннему утру. Послушай, птицы заливаются над нами…

— По эту пору так всегда поют они…

— И пахнет лаванда сладко-горько-безвозвратно. Послушай, посмотри, вздохни!

— По эту пору пахнет так всегда лаванда. Уильям, ты пытаешься придать знакомым звукам, запахам, явленьям какой-то тайный смысл.

— Не чувствуешь его?

— Стараюсь я понять, почувствовать дыханье…

— Анна! Никогда не целовал я женщин совершеннее…

— Все потому, что первой я была.

— Будут лучше?

— Ты не такой, как все. И вечная дорога — тебе судьба. Вернешься ли ко мне?

— Вернусь! Такую… грудь не забывают. Анна, не обижайся! Я шучу. Дороги нет другой. Другого солнца, луны другой, любви другой. В твоих объятьях я нашел сегодня смысл. Но только не мучь меня расспросами своими. Ответов у мужчины нет на женские вопросы. Лишь отговорки. Чтоб спрашивать и мучить перестала.

Джеймс аккуратно сложил листки.

«Как жаль, что она сожгла всю пьесу. Интересно, что Уильям написал о себе дальше. А впрочем, продолжение мне известно», — он выпрямился, словно стоял на сцене перед полным залом, и прокричал:

— Уберите трупы.
Средь поля битвы мыслимы они,
А здесь ни к месту, как следы резни.
Скомандуйте дать залп [8].