Шелест срубленных деревьев

"Он парень толковый, только с придурью. Но ты у него из головы быстро вышибешь все фантазии, - уговаривала Хена своего нареченного. И с улыбкой добавила: - Ты что, забыл: мне теперь отказывать нельзя. Такое поверье".

Шлейме недосуг было разбираться в поверьях и чужих фантазиях. Он нуждался в брючнике, а не в фантазере и шалопуте. Но в конце концов уступил Хене и позже за доброту свою поплатился.

Хупу соорудили под открытым небом, на поляне, возле реки.

Над балдахином в черных лапсердаках весело летали грачи.

В траве стрекотали кузнечики и на высокой канторской ноте пели благочестивые цикады.

Над головой местечкового раввина Иехезкеля Вайса, благословившего от имени бога Израилева молодоженов, по-хозяйски вилась дородная пчела, норовившая залететь в его седую, аккуратно расчесанную бороду, как в родной улей, и сапожник Довид, отец жениха, размахивал перед его впалыми, сморщенными щеками вышитым носовым платком, ни дать ни взять - пальмовой ветвью, тщась отпугнуть незваную гостью.

- Осторожно, рабби, осторожно! - предостерегал от пчелиного укуса потерявшего бдительность Вайса сапожник, захмелевший от браги и свежего воздуха.

- Не беспокойтесь, реб Довид. Меня она не ужалит... Она никого не ужалит... Сегодня все твари на Земле и на небесах радуются вместе с нами. Радуется и эта трудолюбивая пчелка, собирающая не яд, а мед. А радость не жалит...

Поляну и соседние луга весенним паводком заливала клезмерская музыка.

Неистовствовала флейта.

Скрипка смычком надвое рассекала небосвод, чтобы ее слышали и ангелы.

Все кружилось, галдело, гикало.

И вдруг в этом гиканье, в этом галдеже, в этом радостном бесчинстве раздался трубный, пророческий голос рабби Иехезкеля Вайса, обозревавшего своим прозорливым оком окрестности от горизонта до горизонта:

- Полиция!

И хотя слово было явно не из Торы, тем не менее все к нему прислушались и на мгновение оцепенели.

- Да, полиция, - растерянно подтвердил отец жениха.

- Вы, реб Довид, и ее пригласили? - вежливо осведомился рабби Иехезкель Вайс, не питавший к полиции ни любви, ни ненависти, ибо что по сравнению с неусыпным Стражем Небесным блюстители в мундире и в штатском?

- Нет. А что?

- Это, почтеннейший, я у вас должен бы спросить: а что? - Иехезкель Вайс кашлянул в маленький, жиденький, как табачный кисет, кулачок и задержал свой взгляд на местечковом полицейском Гедрайтисе и двух незнакомцах, показавшихся из-за разукрашенной хупы.

- Интересно, за кем они пришли? - всполошился сапожник Довид.

- Надеюсь, не за женихом и невестой, - улыбнулся рабби Иехезкель.

- Что вы говорите, рабби, побойтесь Бога! - Отец жениха хотел сказать еще что-то, но тут к ним подошли полицейский Гедрайтис, добродушный увалень в поношенном мундире с большими медными пуговицами и пышными усами, похожими на жестяную стружку, и его напарники.

- Шолом-алейхем! - вежливо поздоровался полицейский с сапожником. Желаю счастья, Довид! - как бы извиняясь за вынужденное служебное вторжение, добавил он, расправил свои усы и видавшим виды сапогом, не раз побывавшим в починке у Довида, затопал в такт ожившему клезмерскому вихрю.

Сапожник Довид был с Гедрайтисом знаком с восемнадцатого года, со дня провозглашения независимости Литвы, когда молодого полицейского прислали в Йонаву блюсти порядок среди, как сказано в Писании, жестоковыйных евреев. Каждый год Гедрайтис, говоривший свободно на идиш, приходил к Довиду Кановичу на пасху за мацой и каждый год, изображая на отечном лице неподдельный страх, задавал сапожнику вопреки еврейскому чину не четыре, как полагается, вопроса, а один-единственный, имевший широкое хождение в литовских деревнях: нет ли в ней... ну в той самой маце... христианской крови?

Сапожник Довид щурился, долго чесал затылок, в свою очередь изображал на челе глубокое и скорбное раздумье, вздыхал и спрашивал:

- Честно?

- Честно. Полицейскому врать нельзя.

- Раз нельзя, так нельзя... Есть, понас Гедрайтис.

- И что, ее, этой крови, много? - с напускным ужасом таращил на него свои зоркие глаза блюститель порядка.

- Не-е-е... Ка-а-а-пелька, - отвечал сапожник.

- Ну раз капелька, то давай!

И оба, хрустя на всю избу опресноками и хватаясь за животики, покатывались со смеху: "Ха-ха-ха... О-хо-хо-хо!"

Сейчас Довиду и Гедрайтису было не до смеха.

- Шмульке Дудак тут? - поинтересовался по-еврейски любитель опресноков.

- А где ему еще быть? Сестра замуж выходит, - произнес сапожник Довид и испуганно добавил: - Так это вы за ним?

- Вроде бы за ним. Повезло человеку, - пробасил Гедрайтис. - Успел хоть на сестринской свадьбе поплясать.

Гедрайтис быстро перевел что-то с еврейского на литовский своему начальству, державшемуся с хозяйской надменностью поодаль от бородачей в ермолках; штатские кивнули, откланялись, и вскоре оттуда, где, как филин, ухал гулкий и самоотверженный барабан, увели под музыку Шмульке Дудака из Йонавы на целых семь лет.