Шелест срубленных деревьев

- С каких пор, многоуважаемый Хлойне, речи и траурные венки считаются доказательством невиновности тех, кто убивает? - кипятился Цукерман. - Знаем мы эти ваши аварии... Как бы нам самим вскоре под колеса не попасть...

- Что ты, дурак, мелешь! Если одного еврея - пусть и великого - задавил грузовик, другим что, на улицу не выходить, в автобус не садиться?..

- Дай Бог, чтобы вы были правы... Но я в случае чего ждать не буду снова уйду в подполье. Махну в Дзукию... Казис всегда меня примет... Хлев у него большой...

- Успокойтесь, товарищи... - мирил опасных спорщиков слыхом не слыхавший о Михоэлсе пан Юзеф. - Неужели в мастерской, кроме аварии, не о чем поговорить? Тем более что, если смотреть в корень, вся наша жизнь авария...

Хотя пан Глембоцкий к евреям никакого отношения не имел (он вел свой род от мелких шляхтичей) и мог за себя не опасаться, он все же к каждому тревожному слуху о евреях относился серьезно: сегодня - слух, завтра - факт. В расширении мастерской и ее переводе на угол Троцкой и Завальной пан Юзеф тоже усмотрел - по крайней мере для себя - дурной знак: наверно, снимут с должности и назначат другого - русского или литовца. Еврея Хлойне, окажись слухи верными, начальником вряд ли поставят.

Насчет себя Глембоцкий ошибался: с должности его не сняли. Что же до евреев, то слухи об их преследовании множились, и пан Юзеф пребывал в растерянности. При всем своем почтении к этому шустрому племени он им, к сожалению, ничем помочь не сможет. Однажды уже пытался: "Портных убивать нельзя..." И чуть не поплатился... Господь Бог, и тот в войну им не помог. А ведь Отец небесный - не поляк, не мелкий шляхтич из-под Ченстохова, а их человек в горних высях.

Жизнь, как всегда, распорядилась по-своему и избавила "врио" от угрызений совести.

Накануне Рождества Глембоцкий захворал и лег в больницу. На следующий день Хлойне откуда-то принес на Троцкую известие, что у пана Юзефа обнаружили болезнь, при которой все время трясутся руки. Портной с трясущимися коленками - это, мол, еще куда ни шло. Но с трясущимися руками!..

Пока Глембоцкий болел, его попеременно замещали партизан Диниц - он отвечал на звонки из треста и подписывал какие-то бумаги - и отец, договаривавшийся с клиентами о форме пошива, о сроках, показывавший им образцы материала, снимавший мерки.

Работы перед Рождеством было больше, чем обычно, и отец вьюном вертелся то возле одного заказчика, то возле другого.

Вдруг в ателье вошли двое - дылда, подстриженный под тракториста актера Крючкова, и одетый не по сезону в замшевую куртку, не сходившуюся на брюшке, благообразный толстяк с дряблым лицом священника.

- Садитесь, пожалуйста. Сейчас я вас обслужу, - сказал отец и задержал свой взгляд на расстегнутой замшевой куртке.

Незнакомцы сели и, дождавшись, когда в ателье, кроме портных, никого не осталось, быстро поднялись и обступили отца.

- Что будем шить? - почему-то волнуясь, тихо спросил он.

- Скажите, пожалуйста, - предпочел свой вопрос отцовскому толстяк в замшевой куртке, - у вас не найдется таблички "Закрыто на переучет"?

И показал свое удостоверение.

"За кем они? - кольнуло у отца в висках. - За Диницем? За хуторянином Цукерманом? За несгибаемым большевиком Хлойне?"

Себя отец упорно и утешительно исключал из этого ряда, но уверенности в том, что его не тронут, от самоутешения и упорства нисколько не прибавлялось...

- Я не знаю, есть ли у нас такая табличка.

- Умеете писать по-русски? - спросил второй в замшевой куртке.

- Нет, - с облегчением сказал отец.

- Попросите того, кто умеет. Пусть напишет: "Переучет до 16 часов". Кто тут у вас самый грамотный?

- Цукерман.

- Вот и хорошо, - пробасил дылда. - И ключ от дверей прихватите.

Отец кивнул головой, вошел в большую комнату, где, ни о чем не ведая, спокойно работал "eskadron zydovsky", взял со стола лист, на котором перед кроем расчерчивали образцы одежды, и поднес к самому образованному из них Цукерману.

- Иосиф, - сказал он, стараясь не выдать своего волнения, - напиши на листе: "Переучет до 16 часов". По-русски.

- Зачем? - спросил Цукерман.

- Надо. Потом объясню.

Хуторянин размашисто вывел химическим карандашом надпись, отец достал из своего рабочего шкафчика запасной ключ от дверей и понес "табличку", как приговор, в приемную.

Дылда, подстриженный под тракториста, пробежал глазами надпись, похвалил: "Молодец! Ни одной ошибки", пришпилил ее с наружной стороны дверей, сами двери закрыл на ключ, ключ спрятал в карман, и в маленькой стране, еще недавно благословенной, не отмеченной ни на одной карте и никому не грозившей, среди бела дня начался обыск.

- Шейте, шейте, - не то посоветовал, не то приказал толстяк с лицом церковнослужителя. - Все должно быть как всегда. - И сам для вящей убедительности и отвода глаз заглядывавших в окна первого этажа прохожих обвил свою пухлую шею портновским сантиметром и вооружился ножницами.

Они перерыли все, вплоть до замусоленных блокнотов, где записывались мерки - объем груди, талии, ширина плеч, длина штанины.