Шелест срубленных деревьев

- Мне, Гиршке, Бог снился, - с простодушной гордостью объявил он, когда после третьего инфаркта его выписали из больницы и привезли домой.

- Ого!

Мое изумление придало ему сил.

- Представляешь себе: открывается дверь, и в ателье на Доминиканской входит Он в сопровождении ангелов, оглядывает весь "eskadron zydovsky" и, обращаясь к "врио" - пану Глембоцкому, спрашивает: "Кто тут будет Шломо Канович?" Ты, Гиршке, слушаешь?

- Слушаю, слушаю.

- Минуточку... Только возьму таблетку. Подай мне, пожалуйста, со стола ту белую коробочку с синей полоской.

Я подошел к столу, нашел коробочку, протянул ему, и он дрожащими пальцами медленно выколупал из пластинки желтый шарик и сунул в рот.

- Я, конечно, удивился, - продолжал отец. - Бог - наш всевидящий, наш вездесущий Владыка, а не может отличить, где Диниц, а где Канович... Ладно... Раз уж вежливо спрашивает, надо вежливо и отвечать. "Это, Господи, - говорю, - я". А Он мне: "Очень приятно, очень приятно, слышал о тебе много хорошего". "Спасибо, спасибо, - отвечаю, - я о Вас тоже только хорошее слышал..." - Отец вытер пот со лба, пристально глянул на меня, не смеюсь ли украдкой над ним, боевито взъерошил седину. - "Можешь ли ты, - говорит Он, на зиму, на Хануку шубу мне сшить? Старая износилась". "Могу, - говорю. - На Хануку так на Хануку". И тут слышу шепоток. Диниц. Мол, как бы Господь Бог нашего НЕТновича, то есть меня, как тот полковник, потом за эту шубу по судам не затаскал... Но я и бровью не повел. Ведь Всевышний, что бы кто ни делал, нас все равно все время судит. "Хорошо", - говорит Господь Бог и велит ангелам меховой воротник и материю принести - портному показать... Материя плотная... цвета зимних облаков... Ангелы мне показывают, а Он, довольный, бороду поглаживает и говорит: "Ну что ты стоишь как вкопанный? Снимай мерку!" Я - за сантиметр и к Нему. Только стал обмеривать талию - и проснулся. По нужде приспичило... Пока Дора принесла судно, пока я помочился, Он и исчез. А жаль...

- Жаль, - согласился я.

- Сшил бы я из той материи шубу, набрался бы храбрости и попросил бы Его, нахал, о милости... Не для себя, конечно, самому мне уже ничего не надо - для вас... для тебя, для внуков. - Он помолчал, перевел дух и, когда пауза подействовала, как таблетка, спросил: - Как ты, Гиршке, думаешь, к чему бы это?

- Ума не приложу. Наверно, к добру. Не к каждому же Он да еще с ангелами приходит. Видно, без нас обойтись не может. Как пораскинешь мозгами, кто Он без нас, грешных? Холостяк бездетный... Кому Он, кроме нас, нужен?

- А кто мы без него? Сироты. Кому мы нужны?

Утомившись от долгого рассказа, отец замолк, отвернулся к стене и ногтем принялся что-то царапать на стене, и от этого настойчивого и размеренного царапания тишина полнилась какими-то непривычными, недомашними звуками, которые обессмысливали не только слова, но и вздохи.

Снились ему и сны попроще - о том, как он бродит по какому-то незнакомому, расположенному в горах немецкому городу и ищет почту, чтобы отправить домой телеграмму, что он жив, а почты нигде нет; и о том, как он в Йонаве залез на самое высокое дерево возле костела и, превратившись в большую птицу, на глазах у родителей взмахнул крыльями и улетел в какую-то диковинную безлюдную страну, где ни днем, ни ночью не заходит солнце и где все круглый год ходят голыми не потому, что жарко, а потому, что ни одного портного нет.

Меня так и подмывало узнать, снится ли ему еще тот пустынный остров, на котором застряли последние евреи, и та накатывающая на берег вода, в которой они стоят по шею, но я не решался спросить, а сам отец больше ни разу об этом не обмолвился.

Все его внимание, казалось, переключилось на призраков, которые, как и бригада городской "Скорой помощи", в любое время суток по первому зову являлись к нему на улицу, отрекшуюся в одночасье от расстрелянного пекаря-революционера Рафаила Чарнаса и принявшую другое, несоветское название - Тускулену, и делили с ним его нестерпимое одиночество. Порой закрадывалось подозрение, что отныне он на каждого смотрит как на привидение, возникавшее в снах или в зыбкой черноте ночи, - и на Дору Александровну с ее болтливыми подружками, и на вечно заспанных фельдшеров в белых халатах, и на собственного сына.

Бывали дни, когда он, как в далеком детстве, не говорил ни слова, лежал, насупившись, и хмуро глядел на всех, и я не в силах был разобраться, чего в этом взгляде больше - прощения или укора. Складывалось впечатление, будто он все-таки догадался о том, что произошло что-то непоправимое, и молча сетовал на то, что из жалости это от него скрыли.

В такие дни чувство одиночества и скорого ухода угнетало его больше, чем когда-либо. Он замыкался в себе: время для него как бы сплющивалось, теряло свои измерения, на дворе стояли не лето и не зима, не полдень и не вечер, а был канун смерти, которую он ждал, как ждал когда-то праздника, с трепетом и нетерпением.

Может, потому меня удивил и насторожил его вопрос:

- Сегодня, Гиршке, какое число?

- Первое сентября.

- Так что, Сережа там целый год подряд в футбол играет?