Шелихов. Русская Америка

Степан, суетясь, поднял тяжёлое, кренящееся на сторону тело, подвинул к ели, опер спиной о ствол. Обрывая кухлянкой кору, Шелихов поёрзал, устраиваясь поудобнее, вздохнул, и только сейчас глаза его ожили. Исчезла пугающая прозрачность, и глаза налились цветом. — Ух, — передохнул он, — ну, вроде бы отвалило... — Качнул головой. — Отвалило.

Ни тог день, ни следующий и ещё три дня не трогались с места. Степан нарубил дров и палил костёр вовсю, надеясь, что тепло поднимет Шелихова. Собаки, скуля и повизгивая, с озабоченностью поглядывали на хозяев. Вожак несколько раз подходил к нартам и, вопросительно взглядывая на хлопотавшего у костра Степана, недовольно рычал.

К вечеру последнего дня стоянки Степан изрубил оставшуюся юколу и раздал собакам. Для Шелихова и себя сварил в котле двух подстреленных недалеко от лагеря белок. Варил и думал, отвернувшись от Григория Ивановича хмурым лицом: «Что завтра-то будет, чем собак кормить? Да и что сами жрать будем?» Но о тревоге своей не сказал ни слова.

Шелихов сам заговорил о том, о чём думали и молчали оба все эти долгие дни.

   — Плохо дело, — сказал он, не пряча лица, — плохо, Степан.

Посмотрел в огонь.

Степан насторожился.

   — Ты, — спросил Шелихов, — когда за белкой ходил, следы хоть какие-нибудь видел?

   — Нет, — ответил Степан, — я уж и сам во все глаза зверя выглядывал... Нам бы сейчас оленя завалить...

Шелихов перебил жёстко:

   — Оленя сейчас на побережье нет. Ему здесь делать нечего. Он в горы ушёл, там ветра потише и снега поменьше.

Помолчали.

   — Не охотник ты, — сказал Григорий Иванович, — да и я хорош, не приучил тебя. Ну, да теперь об этом что говорить.

   — Да я в степи ходил за сайгой, за дрохвой.

   — То в степи, — хмуро возразил Шелихов, — там другое.

Неприветливо оглянул лагерь. У костра лежали собаки, прикрыв хвостами носы, пустые нарты торчали стоймя в снегу, а дальше — тайга. Отяжелённые снегом ели вздымались в низкое небо, плотно, стеной подступая к стоянке. «Вёрст двести пятьдесят — триста до Охотска, — подумал, — и вот этих-то пяти дней, что лежу колодой, не хватило».

   — Ладно, — сказал твёрдо, — завтра выступаем.

Степан вскинул голову, обеспокоенно спросил:

   — А ты-то как?

   — Поднимусь. Нельзя тянуть. Собаки без жратвы ослабнут.

Разговор на этом закончили. Более не о чем было говорить.

Наутро, чуть свет, выступили. И вот сани ныряли, ныряли по глубокому снегу, как лодка по неспокойной воде. Впереди шёл Степан, опустив плечи, тропил дорогу. Григорий Иванович тянулся за нартами. Еле вытягивал ноги из снега. И снег-то, казалось, стал другим. Схватывал за унты, как болотная непроходимая грязь, нависал пудовой тяжестью. Григорий Иванович дышал открытым ртом, и перед лицом бился клуб горячего пара, застил глаза радужными кругами.

Степан оглянулся на него и остановился. Остановились и собаки. Степан подошёл к присевшему на нарты Григорию Ивановичу.

   — Не мучайся, — сказал, — ложись на нарты.

   — Глубь снежную пройдём, — прохрипел тот, — тогда лягу. Всё едино свалит сейчас.

   — Да я привяжу тебя, — сказал Степан, — надёжно будет.

   — Нет, — ответил Шелихов, наконец отдышавшись. Махнул рукой. — Пошли.

И опять ныряли, ныряли по снегу нарты. Повизгивали собаки, рычал вожак.

Шелихов* с трудом вытягивая ногу, выбрасывал её вперёд и еле-еле тащил другую. Деревья по краям тропы шатались, валились под ветром и вот-вот, казалось ему, рухнут, накрыв разом и Степана, и нарты, и Собак, и его.

Но он всё же шёл.

В середине дня, выйдя к высоким скалам, теснившимся у побережья чёрными громадами, Степан решил сделать привал. Скалы заслоняли от ветра с моря, и здесь, в затишке, удобно было отсидеться. «При такой ходьбе, — подумал, — всё одно далеко не уйдём».

Вытер рукавом кухлянки мокрое лицо.

Разожгли костёр, согрели воду. Глотая кипяток, Степан поглядывал на заснеженные деревья, мял бороду, соображая. Поднялся, сказал:

   — Ты полежи, отдохни чуток. Я пойду, может, белку стрельну, дупло разворошу. Орехов поедим. Всё какая ни есть, а еда.

Шелихов поднял на него глаза. Лицо Степана то приближалось, то отдалялось, уходя вдаль.

   — Поближе к побережью держись, — сказал, — и собаку возьми.

Степан вскинул на плечо ружьё, свистнул вожаку. Повернулся к Шелихову.

   — Поспи, — сказал, — Иваныч, дров не жалей. Я мигом.

И, глубоко утопая в снегу, двинул к лесу. Туда же скоком пошёл и вожак. Неровная стежка следов протянулась за ними по снегу.

Шелихов откинулся на скалу и закрыл глаза. «Полегчало вроде с утра, — подумал, — но вот опять навалилось. А всё же идти надо, идти».

Сверху, с вершины скалы, ветер сметал снежок, и он сыпался, сыпался потихоньку, пригашивая костёр, накрывая белым покрывалом и нарты, и собак, и Шелихова, прижавшегося к чёрной каменной стене.

Иван Ларионович вернулся из Кяхты. Доволен был: расторговался прибыльно и товары взял хорошие. Барыш немалый с тех товаров мог выйти.

Кожаный возок въехал во двор обляпанный снегом до макушки. Кони — трое вороных, впряжённые гусем, — дымились паром. Купец бойко вылез из возка, потоптался, распрямляя намятую за дорогу поясницу, взглянул вокруг весёлыми глазами.